Морье Дю - Козел отпущения

-- Куда ты? -- спросила она.

Она переоделась: голубое шелковое платье, белые носки и туфельки с острыми носами. На шее у нее висел золотой крестик, а на стриженых белокурых волосах была повязана голубая бархатная лента. Лицо девочки пылало от возбуждения. Это был ее первый праздничный вечер, она помогала занимать гостей. Я вспомнил про обещание, данное ей два дня назад.

-- Не знаю, -- сказал я, -- возможно, я не вернусь.

Она сразу поняла, что я имею в виду; румянец схлынул с лица, и она бросилась ко мне, чтобы схватить за руки.

Но тут же вспомнила про ожог.

-- Из-за того, что случилось на охоте? -- спросила она.

Я уже успел забыть бездарное утро, нелепость моего поведения, загубленное мной удовольствие приглашенных на охоту гостей, коньяк и вино и неуместную браваду своей речи.

-- Нет, -- сказал я, -- охота тут ни при чем.

Мари-Ноэль продолжала смотреть на меня, стиснув руки, затем сказала:

-- Возьми меня с собой.

-- Как я могу? -- сказал я. -- Я сам не знаю, куда я направлюсь.

Дождь еще припустил, на ее худенькие плечи в нарядном шелковом платье низвергались струи воды.

-- Пойдешь пешком? -- спросила она. -- Ты же не можешь вести машину.

Ее бесхитростный вопрос заставил меня понять, что на самом-то деле у меня нет никаких определенных планов. Как, действительно, я выберусь отсюда? Я вышел из спальни графини и спустился вниз с одной-единственной мыслью: я должен как можно скорей покинуть замок, как -- об этом я не думал. Но моя идиотская выходка с рукой сделала меня узником в его стенах.

-- Видишь, -- сказала девочка, -- это не так-то легко.

Да, все оказалось трудно: и быть самим собой, и быть Жаном де Ге. Мне не было суждено стать сыном женщины наверху или отцом стоящего передо мной ребенка. Это не моя семья, у меня нет семьи. Да, я оказался сообщником Жана де Ге в запутанной дурацкой шутке, но это вовсе не значит, что я должен быть ее жертвой. Как раз наоборот. Почему это расплачиваться мне, а не им? Я никак с ними не связан.

Голоса в гостиной опять зазвучали громко. Мари-Ноэль оглянулась через плечо.

-- Гости начинают прощаться, -- сказала она. -- Тебе придется решить, что ты намерен делать.

Внезапно она перестала казаться ребенком, передо мной был кто-то старый и мудрый, кто-то, кого я знал в другом веке, в другие времена. Я не хотел, чтобы так было, это причиняло мне боль. Я хотел, чтобы она оставалась чужой.

-- Еще не настало время меня бросить, -- сказала девочка. -- Подожди, пока я повзрослею. Недолго осталось ждать.

В холле послышались шаги, кто-то подошел и стал у входа. Это была Бланш. На ее волосы падал свет от фонаря над дверями, тончайшие ниточки воды прочеркивали наискось конус света и исчезали во тьме на ступенях.

-- Ты простудишься, -- сказала Бланш, -- иди в дом.

Она не видела меня, только ребенка, и, полагая, что они с Мари-Ноэль одни, говорила с ней голосом, какого я никогда у нее не слышал. Он был ласковый, нежный, в нем не осталось жестких и резких нот. Можно было подумать, что это другой человек.

-- Вот-вот все уйдут. Потерпи еще немного. Тебе осталось примерно себя вести каких-нибудь несколько минут. А потом, если папа еще спит, я поднимусь к тебе и почитаю.

Бланш повернулась и вошла в дом. Мари-Ноэль посмотрела на меня.

-- Иди, иди, -- сказал я, -- делай, что говорит тетя. Я тебя не оставлю.

Она улыбнулась. Странно, ее улыбка что-то напомнила мне, но что? И тут я вспомнил: точно такую же улыбку я видел всего десять минут назад в комнате наверху. Обе отражали одно: избавление от боли...

Мари-Ноэль побежала в дом следом за Бланш.

Со стороны деревни подъехала какая-то машина. Когда она поворачивала к въезду под аркой, фары, должно быть, выхватили меня из темноты, так как машина -- это был наш -- остановилась и оттуда вышел Гастон. Вид у него был сконфуженный, лицо покраснело.

-- Я не знал, что господин граф спустился, -- сказал он. -- Простите, но так лило, что я отвез обратно в verrerie мадам Ив и еще несколько пожилых людей, которые отмечали сегодняшний день вместе с нами. Я не спросил у вас разрешения. Не хотел беспокоить вас.

-- Все в порядке, -- сказал я. -- Я рад, что вы отвезли их домой.

Гастон подошел ближе, всмотрелся в мое лицо.

-- У вас расстроенный вид, господин граф. Что-нибудь случилось? Вам все еще нездоровится?

-- Нет, -- сказал я, -- просто... сочетание обстоятельств. -- Я махнул рукой на замок. Мне было безразлично, что он подумает. Я не был уверен даже в том, что думаю сам.

-- Простите меня, -- мягко сказал Гастон, словно желая меня подбодрить, хотя в голосе его была неуверенность. -- Я не хочу быть нескромным, но... не желает ли господин граф, чтобы я отвез его в Виллар?

Я молчал, не понимая, о чем он говорит, надеясь, что следующие его слова прояснят смысл этой фразы.

-- У вас был тяжелый день, господин граф, -- продолжал он. -- Здесь, в замке, все думают, что вы спите. Если я отвезу вас сейчас в Виллар, вы проведете несколько часов в удобстве и покое, а рано утром я заеду за вами туда. Я предлагаю это только потому, что сейчас вы не можете сами вести машину.

Он деликатно отвел глаза, будто просил прощения, и я тут же понял, что в том смятенном состоянии ума и духа, в котором я находился, это было настолько идеальным решением, что Гастон и не ожидал от меня никаких слов, даже слов согласия.

Он вернулся к машине, дал задний ход и подогнал ее к террасе. Открыл дверцу. Я забрался внутрь, и в то время, как под шум дождя, барабанящего по ветровому стеклу, мы молча ехали во тьме по направлению к Виллару, я подумал, что во мне не осталось и частицы того меня, который сменил свое на чужое в номере гостиницы в Ле-Мане. Все мои поступки, инстинкты, слабости не были больше мои -- так чувствовать и поступать мог только Жан де Ге.

ГЛАВА 18

В первую секунду я решил, что это дождь, извергающийся из зева горгульи, унося с собой мусор, скопившийся за год, что сама горгулья с плоскими остроконечными ушами трещит у основания, камень крошится и рассыпается под капором воды. Затем кошмар рассеялся, я увидел, что наступил день и шумит вода, пущенная Белой в ванну. Ночной мрак исчез, а с ним и дождь, раннее утреннее солнце золотило крыши. Я откинулся назад, заложил руку за голову. В открытое окно мне были видны неровные очертания крыш, желтая от лишайника черепица, покосившиеся печные трубы, слуховые окна, а позади -- возвышающийся над городком желобчатый шпиль церкви. Снизу, с улицы, доносились первые звуки пробуждающегося дня: распахивались ставни, на мостовую с шумом лилась вода из шланга, слышались чьи- то шаги, чей-то свист -- в неторопливом рыночном городке начиналась очередная неделя. Журчанье текущей в ванну воды приятно сливалось с бодрыми уличными звуками, мной владела ленивая умиротворенность, я знал, что рядом, так близко, что стоит мне крикнуть, и она тут же закроет кран и подойдет ко мне, находится та, кто никогда не задает вопросов, кто принимает меня таким, какой я есть, участником ее жизни от случая к случаю, в зависимости от времени и настроения -- моих, не ее. Так взрослый человек откладывает в сторону свое занятие, чтобы поиграть с любимым ребенком. Моя рука, не тронутая никем накануне, была заново обработана и перевязана, шелковая повязка приятно холодила кожу; чувство, что за мной ухаживают, проявляют заботу и ничего от меня не требуют, не заявляют на меня никаких прав, было непривычно как для старого моего , так и для нового. Мне не хотелось расставаться с этим чувством, я хотел смаковать это новое лакомство как можно дольше.