Дмитрий Сивков - #БабаМилосская. Наши: «Код да Винчи» и саги Толкиена

– Вот что, дедушка, неплохо бы вина выпить, – первое, что пришло мне на ум, когда Татьяна растворилась в толпе курортников.

– Узнаю! Узнаю брата Колю!

– Называйте меня ситуайен, что по-французски означает гражданин, – и, завершая обмен фразами из «Золотого телёнка», словно паролями из молодости, я добавил. – Тем более, что тебе, менту, не привыкать.

Наследство – это лотерея, к розыгрышу которой, по сути, не имеешь отношения, но, тем не менее, пользоваться её плодами вынужден, даже если они тебе и не совсем по вкусу. Обременительным может оказаться даже абсолютный – во всяком случае, по обывательским меркам – джек-пот, выпадающий первенцам венценосных родителей. Правда, случаи добровольного отказа от короны не так уж часто встречаются в анналах истории и их относят к теме «и такое бывает», а самих отказников – к разряду людей не от мира сего. На самом деле, таких примеров могло быть намного более, если бы принцы крови были больше верны не её цвету, а зову сердца.

Впрочем, данные умозаключения на тему наследства являются опосредованными из-за отсутствия какого-либо личного опыта. Мои предки, словно истинные пролетарии, чисто теоретически могли завещать лишь то единственное, что, по определению авторов «Манифеста коммунистической партии», они имели шанс потерять, – цепи. Вещь в плане материальной ценности весьма сомнительная, к тому же для человека умственного труда мало практичная и обременительная. Но это в обще-гипотетическом плане, в практическом же – мне перепала лишь кличка. Через три поколения рода Кирилловых: от прадеда Василия Ивановича к деду Григорию Васильевичу, от него к отцу Петру Григорьевичу, а от него ко мне – Георгию Петровичу (хотя нередко друзья окликали иными формами этого имени – Гога или Жора). Всех нас звали Чемоданами.

До постройки в начале XX-го века Транссиба, в частности, участка «Пермь – Кунур – Елизаветбург», на месте нынешнего посёлка в Шаринском районе Яшковской области и железнодорожного остановочного пункта Визь располагалась одноименная почтовая станция. Позже областному центру Яшковск вернули историческое название Елизаветбург, но сам регион продолжал носить имя пламенного революционера. Место станции было отведено на одном из ответвлений знаменитого Сибирского тракта, позднее разрезанного железной дорогой. В окрестностях посёлка ещё и сегодня можно наткнуться на остатки этой грунтовки, затянутой редколесьем, а любители исторических ценностей с металлоискателями, бывает, натыкаются на кандалы на её обочинах. Тогда же это был оживлённый тракт, где свободно могли разъехаться встречные тройки.

Одной из них и правил местный возница Василий Кириллов. В каждый его приезд на Сильвинский железоделательный завод, располагавшийся в пяти верстах от Визя, Василия неизменно нанимала одна барыня, как теперь принято говорить, из деловых. Разъезжала за сотню верст и более – то в Верхний Тадил, то до Суктуна надумает. Всем хорош был ямщик: и видный – не замухрышка какой, и ездил расторопно, и лошадей и экипаж содержал как следует. Тем и приглянулся, несмотря на один изъян – матерился без удержу. Но клиентка нашла способ отучить ямщика через слово вставлять мать-перемать.

– Всем ты ладен, Василий Иванович, ничего не скажу. Иначе бы чего ради только тебя, да ещё и с приплатой, нанимала? Но терпежу моего уже не стаёт, придётся нам с тобой расставаться, – решилась как-то прояснить отношения барыня.

– Чё же так? Аль чем не угодил?

– Уж больно ты сквернословить горазд, – через слово… Не для моих ушей всё это…

– Да как же, барыня, со скотинкой иначе управишься? Она же по-хорошему-то не понимает.

– Так и не давай ей спуску, только не сквернословь. А уж не в мочь, то хоть заменяй бранные слова на какие другие.

– Скажете тоже… Какое же другое может подойти?

– Да хоть… – взгляд её упал на облучок, к которому была приторочена поклажа, – чемодан!

– Можно хоть попробовать, – согласился возница и, привстав, стеганул вожжами и разродился в адрес лошадей обширной тирадой, обильно пересыпанной словосочетанием «чемодан, ити мать».

Одним словом – исправился. И понеслось! Потом прижилось. И даже когда Василий Иванович лишился своего ремесла – ветвь Сибирского тракта, разрезанная «железкой», умерла, словно обескровленный организм, – его не перестали звать Чемоданом. А за ним – его детей и внуков. Кличка переходила из поколения в поколение по мужской линии наравне с фамилией. И если где за пределами малой родины, куда не долетала визявская молва, Кирилловым удавалось отцепить не особо лестное прозвище, то по возвращении в родные края, вместе с привычными видами уральской тайги, вплотную подступавшей к Транссибу и околице, ждало и неотлипчивое: «Чемодан!».

Первоначальный смысл прозвища канул в лету вместе с Василием Ивановичем. Отец говорил, что он помнил уже не лихого матершинника-ямщика, а ветхого старика, проводившего большую часть времени на русской печи.

– Война, нать-то, скоро будет, – были последние слова первого Чемодана.

Как в воду глядел расстрига-сквернослов. Через неделю после похорон началась череда кровавых событий, в которых Советский Союз принимал самое непосредствевное участие: гражданская война в Испании, бои на озере Хасан и реке Халхин-Гол, а там уж дело дошло и до Финляндской войны, откуда рукой подать оставалось до июня 1941 года.

Так вот, хоть первопричина семейного прозвища и отбыла в мир иной, тем не менее, в последующих поколениях кличка была оправданна какой-либо чертой её носителя. Про деда, пропавшего без вести где-то под Харьковом в марте 1942 года, ничего сказать не могу, сведений о своеобразности его натуры не осталось. А вот мой отец Пётр Григорьевич отличался тягой к перемене мест. Сначала холостяком, а потом и с женой Катериной Назаровной, налегке – обживаться скарбом не успевали – поколесил немало по стране Советов: Алтай, Казахстан, Вятка, Урал, Оренбургские степи… В поисках чего предпринимались эти вояжи, сейчас сказать трудно. Отец вряд ли искал какой-то особой лёгкой доли, длинного рубля или спокойной и сытой жизни, но и не был типичным летуном типа перекати-поле.

На каждом новом месте батя брался за постройку дома – всего их было пять. Но каждый раз, едва обустроившись и наладив жизнь, когда можно было передохнуть от кочевого существования по съёмным углам и ветхим избушкам и начать жить-поживать да добра наживать, он срывался с места. Не торгуясь, Петр продавал новострой и, получив аванс, объявлял сбор постепенно разрастающейся семье. Сам, подхватив чемодан, исчезал в чреве общего вагона. Дождавшись «вызова» по новому адресу, убывало и семейство. Остепенился, только когда родился четвёртый ребёнок – сын Георгий, по-простому – Жорка. И то, как сказать – остепенился. Когда мне было полтора года, отец в последний раз собрал чемоданишко и сорвался из города посреди Оренбургских степей, где только что построил шлаколитой просторный дом, в сторону полустанка на Транссибе – своей малой родины.