Николай Спасский - Проклятие Гоголя

– Клянусь.

Он нежно поцеловал ее губы, на мгновение погрузился в бездонные карие глаза, смахнул слезы.

На пороге Гремин оглянулся. Марианна сидела в том же кресле, где он застал ее два часа назад. Так же поджав под себя ноги, только уже без туфелек и прикрывшись пледом. Минула вечность… Марианна беззвучно плакала.

На коврике перед входной дверью лежала маленькая бумажка, сложенная вчетверо. Оглядевшись Гремин поднял ее и прочел: «Сегодня в полночь. Сан-Джованни ин Латерано. Четвертая капелла справа. До встречи».

Зная, что на него объявлен розыск, Гремин провел день в надежном месте. В маленькой гостинице возле главного рынка, где не спрашивали ни имя, ни документы. Вообще ничего не спрашивали. Ближе к шести вышел другим человеком. Сам состриг себе локоны, где-то раздобыл круглые металлические очки, приоделся в какое-то тряпье. И вполне мог сойти за вечного студента-неудачника откуда-нибудь с севера. От элегантного француза не осталось и следа.

В Сан-Джованни Гремин проник через примыкающий папский дворец с группой посетителей.

Он обожал римские соборы, построенные на фундаменте древних базилик. У него вызывали благоговение Сан-Джованни ин Латерано и Санта-Мария Маджоре. А Сан-Паоло, наверное, самый красивый, не задевал. Он стал каким-то искусственным после реставрации.

Огромные соборы особенно поражали на закате солнца. Прямоугольное и пропорциональное пространство не давило, прошитое нежными лучами. Потолок был настолько высок, что человеческий взгляд не поспевал за ним. Даже под открытым небом мы не устремляем взгляд так высоко.

Где-то Гремин прочитал, что гармония света в подобных конструкциях родственна музыке. Лучи перекрещиваются, как рапиры в руках опытных фехтовальщиков. И, конечно, отовсюду капало золото. Золота было столько – на кассетном потолке, на парусах, на куполе, на колоннах, на карнизах, золотые статуи, оклады, дарохранительницы, – что оно струилось в мягком солнечном свете. Это было прекрасно, но это было страшно. Ты чувствовал свою ничтожность. Ведь Бог, помимо всего прочего, это власть. А золото – тоже бытие власти.

Гремин неплохо знал Сан-Джованни. И когда затылочным зрением почувствовал, что за ним никто не следит, он аккуратно запрыгнул в нишу за статуей напротив четвертой капеллы. По левую сторону от главного нефа.

Он ждал отца Федора. Он не представлял, как по-другому назвать этого человека. И это его смущало. Столько хорошего было связано с мудрым и добрым отцом Федором. Он помогал Гремину, давал дельные и бескорыстные советы в тяжелую минуту. Наконец, столько раз кормил вкуснейшим грибным супом, настоящим, какого в Риме не найдешь ни за какие деньги!

Гремин не имел ни малейшего понятия, был ли объявлен розыск на отца Федора. Скорее всего, да. И как бы американцам ни хотелось во всем обвинить Гремина, вряд ли получилось бы – прихожане были свидетелями их драки в церкви Святителя Николая. Они не вмешались из уважения перед авторитетом батюшки, а полицию-то наверняка вызвали, когда Гремина уволокли американские полицейские. Американцев здесь ненавидели все поголовно – фашисты, коммунисты, правые, левые, христиане.

Оставалось ждать полуночи. Огромная церковь медленно замирала. Последние прихожане, последний проход настоятеля по главному нефу. Суматошные перебежки младших священников, как всегда перед закрытием храма. Наконец храм остается во власти уборщиков. Звук метел, плеск воды. Свет между тем затухает. Солнечных шпаг уже не видно. Лишь кое-где в закатных лучах взблескивают короткие клинки. Потом тушат лампады. Мерцают только главные – перед святыми мощами.

В храме воцаряется бледная розовато-серая темнота. Но глаз привыкает. Глаз человека, как и сам человек, привыкает ко всему. Уже проступали очертания фресок.

Гремин ждал. Он очень неудобно устроился. Зудели и ноги, и спина. Пробило полночь. Кто знает, а может, отец Федор и не придет. Может, его уже давно арестовали. Или он сейчас держит пистолет на взводе и блаженствует? И тут отец Федор вполне буднично заговорил:

– Ну что, Андрей Николаевич, где прячешься?

Гремину стоило усилия воли промолчать. Он не хотел, чтобы его вычислили по голосу.

– Ну что, ответишь или будем играть в молчанку?

Голос все тот же, разве чуть погромче. И пораздраженнее. Гремин не подал ни звука.

– Ладненько, будешь валять дурака, бог с тобой…

От пилястра отцепилась тень и шагнула в центральный неф. Ночной свет приоткрыл плотную фигуру в монашеском балахоне с капюшоном, подпоясанном веревкой. Под балахоном можно спрятать что угодно, хоть автомат…

– Хорошо, давайте поговорим, отец Федор. На одном условии.

– Да ради бога, Андрей Николаевич. На любом.

– Не приближайся.

– Как тебе угодно.

Если бы не темнота, Гремин наверняка увидел бы, как отец Федор по-простецки слепил губы домиком, дескать, что за блажь. Гремин до боли стиснул свой манлихер, большой, старомодный – стрелял он неплохо. И потом – их разделял огромный неф, шириной метров двадцать пять, не меньше.

Голос отца Федора звучал спокойно, рассудительно.

– Не буду скрывать. Я пришел убить тебя, хотя ты мне симпатичен. За год я привык к тебе. И перед смертью, перед твоей смертью, – отец Федор по-доброму улыбнулся в темноте, – я готов ответить на твои вопросы. Обещаю не врать. Только не тяни кота за хвост. В час ночной обход. Лучше будет, если найдут один остываюший труп, чем двух незнакомцев в разгаре драки.

И правда ведь, время поджимало. А спросить хотелось.

– Скажи, отец Федор, кто тебя направил? По чьему заданию ты действовал? Чей ты?

– Как чей? – В голосе отца Федора сквозило недоумение. – Конечно НКВД, чей же еще?

Гремин ожидал такого ответа. Тысячи раз бессонными ночами прокручивал его в голове. И все-таки ему словно ударили поддых. Когда опускается ярко-серая пелена, и ты вдруг перестаешь дышать.

– Что ты хочешь сказать? Что по заданию НКВД ты измывался над литовцем, содрал кожу с живого Маркини, вырезал груди Божане, выжег ей глаза?

Раздался смех.

– Да нет, господи, боже ты мой! Ты ничего не понял. Слушай, Андрей Николаевич, ты должен был стать мне другом, помощником. Моя вина, что этого не случилось. Я слишком подозрителен. Однако чего не было – того не было. Поэтому наберись терпения и послушай.

– Согласен, – выдохнул Гремин. – Только не приближайся.

– Да господи, уймись ты! В нужное время я тебя убью, не приближаясь. Будь спокоен. Все будет в порядке, и без боли. Обещаю… Я расскажу тебе сказку. Жила-была семья в начале века в Киеве. Железнодорожный инженер Вениамин Городницкий, внешне вполне верноподданный, а в душе – лютый до остервенения сторонник самостийной незалежной Украины. Знаешь, вся эта ерунда – рушники, книги Тараса Шевченко на видном месте, вплоть до сортира, портреты Леси Украинки, ну и так далее. Хотя императору и начальству своей киевской железной дороги служил он исправно, в политике не участвовал, голоса не подавал, лишь только напившись горилки, певал старые казацкие песни времен Запорожской Сечи. Получалось здорово. И был у него еще один бог – Гоголь с повестью «Тарас Бульба», инженер перечитывал повесть постоянно, с карандашом, до дыр зачитал, ставил «Тараса Бульбу» выше любого романа Вальтера Скотта, каких-нибудь «Айвенго», да чего там – выше Евангелия.