Гилберт Честертон - Пять праведных преступников (рассказы)

Мистер Эйза Ли Пиньон из «Чикагской кометы» пересек пол-Америки, целый океан и даже Пикадилли-серкус, чтобы увидеть известного, если не знаменитого графа Рауля де Марийяка. Он хотел для своей газеты так называемой «истории» – и получил ее, но не для газеты. Вероятно, она была слишком дикой, в прямом смысле слова – дикой, как зверь в лесу, комета среди звезд. Во всяком случае, он не стал предлагать ее читателям. Но я не знаю, почему бы не нарушить молчания тому, кто пишет для более тонких, одухотворенных, дивно доверчивых людей.

Мистер Пиньон не страдал нетерпимостью. Пока граф выставлял себя в самом черном цвете, он охотно верил, что тот не так уж черен. В конце концов, широта его и роскошества никому не вредили, кроме него; имя его часто связывали с отбросами общества, но никогда – с невинными жертвами или достойными столпами. Да, черным он мог и не быть – но таких белых, каким он предстал в «истории», просто не бывает. Рассказал ее один его друг, на взгляд мистера Пиньона – слишком мягкий, до слабоумия снисходительный. Но именно из-за этого рассказа граф де Марийяк открывает нашу книгу, предваряя четыре похожих истории.

Журналисту с самого начала кое-что показалось странным. Он понимал, что изловить графа нелегко, и не обиделся, когда тот уделил ему десять минут, которые собирался провести в клубе перед премьерой и банкетом. Был он вежлив, отвечал на поверхностные, светские вопросы и охотно познакомил газетчика с друзьями, которые там были и остались после его ухода.

– Что ж, – сказал один из них, – плохой человек пошел смотреть плохую пьесу с другими плохими людьми.

– Да, – проворчал другой, покрупнее, стоявший перед камином, – а хуже всех – автор, мадам Праг. Вероятно, она сама называет себя авторессой. Культура у нее есть, образования – нет.

– Он всегда ходит на премьеру, – сказал третий. – Наверное, думает, что ею все и ограничится.

– Какая это пьеса? – негромко спросил журналист. Он был учтив, невысок, а профиль его казался четким, как у сокола.

– «Обнаженные души», – ответил первый и хмыкнул. – Переделка для сцены прославленного романа «Пан и его свирель». Сама жизнь.

– Смело, свежо, зовет к природе, – прибавил человек у камина. – Вечно я слышу про эту свирель!..

– Понимаете, – сказал второй, – мадам Праг такая современная, что хочет вернуться к Пану. Она не слышала, что он умер.

– Умер! – не без злости сказал высокий. – Да он воняет на всю улицу!

Четверо друзей графа де Марийяка очень удивили журналиста. Дружили они и между собой, это было видно; но такие люди, в сущности, не могли бы и познакомиться. Сам Марийяк его не удивил – разве что оказался беспокойней и встрепанней, чем на красивых портретах, но это можно было объяснить тем, что он постарел, да и устал за день. Кудрявые волосы не поседели и не поредели, но в остроконечной бородке виднелись серебряные нити, глаза были немного запавшие, взгляд – более беззащитный, чем предвещали твердость и быстрота движений. Словом, он был, скажем так, в образе; другие же – нет и нет. Только один из них мог принадлежать к высшему свету, хотя бы к высшему офицерству. Стройный, чисто выбритый, очень спокойный, он поклонился журналисту сидя, но так и казалось, что, если бы он встал, он бы щелкнул каблуками. Трое других были истинные англичане, но только это их и объединяло.

Один был высок, широк, немного сутул, немного лысоват. Удивляла в нем какая-то пыльность, которую мы нередко видим у очень сильных людей, ведущих сидячий образ жизни; возможно, он был ученым, скорее всего – неизвестным или хотя бы странноватым, возможно – тихим обывателем с невинным хобби. Трудно было представить, что у них общего с таким метеором моды, как граф. Другой, пониже, но тоже почтенный и никак не модный, был похож на куб; такие квадратные лица и квадратные очки бывают у деловитых врачей из предместья. Четвертый был каким-то обтрепанным. Серый костюм болтался на его длинном теле, а волосы и бородку могла бы оправдать лишь принадлежность к богеме. Глаза у него были удивительные – очень глубокие и очень яркие, и газетчик смотрел на них снова и снова, словно его притягивал магнит.

Вместе, вчетвером, эти люди озадачивали м-ра Пиньона. Дело было не только в их социальном неравенстве, но и в том, что они, причем – все, вызывали представление о чем-то чистом и надежном, о ясном разуме, о тяжком труде. Приветливость их была простой, даже скромной, словно с газетчиками говорили обычные люди в трамвае или в метро; и когда, примерно через час, они пригласили его пообедать тут же, в клубе, он нисколько не смутился, что было бы естественно перед легендарным пиром, который подходит друзьям Марийяка.

Серьезно или не серьезно относился граф к новой драме, к обеду бы он отнесся со всей серьезностью. Он славился эпикурейством, и все гурманы Европы глубоко почитали его. Об этом и заговорил квадратный человек, когда сели за стол.

– Надеюсь, вам понравится наш выбор, – сказал он гостю. – Если бы Марийяк был здесь, он повозился бы над меню.

Американец вежливо заверил, что всем доволен, но все же спросил:

– Говорят, он превратил еду в искусство?

– О, да, – отвечал человек в очках. – Все ест не вовремя. Видимо, это – идеал.

– Наверно, он тратит на еду много труда, – сказал Пиньон.

– Да, – сказал его собеседник. – Выбирает он тщательно. Не с моей точки зрения, конечно, но я – врач.

Пиньон не мог оторвать глаз от небрежного и лохматого человека. Сейчас и тот смотрел на него как-то слишком пристально, и вдруг сказал:

– Все знают, что он долго выбирает еду. Никто не знает, по какому он выбирает признаку.

– Я журналист, – сказал Пиньон, – и хотел бы узнать.

Человек, сидевший напротив, ответил не сразу.

– Как журналист? – спросил он. – Или просто как человек? Согласны вы узнать – и не сказать никому?

– Конечно, – ответил Пиньон. – Я очень любопытен и тайну хранить умею. Но понять не могу, какая тайна в том, любит ли Марийяк шампанское и артишоки.