Хеннинг Манкелль - Перед заморозками

— Что ты имела в виду, когда обвинила меня, что я плохо работаю?

— Я тебя ни в чем не обвиняла. Я просто боюсь за Анну.

— Никогда этого больше не делай. Никогда и ни при каких условиях. Иначе я лично прослежу, чтобы сократить твое пребывание в Истаде до минимума.

Не успела она ответить, как он прервал разговор. Он прав, сказала она себе и хотела позвонить ему, чтобы попросить извинения, но раздумала. Он еще в ярости. Через несколько часов, когда он остынет, с ним можно будет разговаривать.

Но с кем-то ей надо было поговорить. Она набрала номер Зебры — занято. Она медленно сосчитала до пятидесяти и позвонила снова. Все еще занято. Сама не зная зачем, она набрала номер Анны. Занято. Она вздрогнула и решила, что ошиблась номером. Тщательно набрала номер еще раз — занято! Ее захлестнула радость. Анна вернулась! Она завела мотор, включила фары и выехала на дорогу. Слава богу! Расскажу ей, что может произойти, если человек забывает про назначенное кому-то время.

Линда вышла из машины и посмотрела на окна Анниной квартиры. Темно. Страх возвратился. Но телефон был занят. Она набрала Зебру, и та ответила в ту же секунду, как будто стояла и ждала звонка.

— Это я. Ты сейчас не с Анной говорила?

— Нет.

— Точно?

— Я, по-твоему, не знаю, с кем говорю? Что, было все время занято? Я ругалась с братиком. Он хочет занять у меня денег, а я не даю. Он мот. У меня в банке всего четыре тысячи — это все мое состояние. Они хотят в складчину купить грузовик и возить какие-то товары то ли в Болгарию, то ли из Болгарии…

— Плевать мне на твоего брата, — оборвала ее Линда. — Анна пропала. Она никогда раньше не забывала об условленной встрече.

— Когда-то должен быть первый раз.

— И отец так же говорит. Тем не менее что-то случилось. Анны нет уже три дня.

— Может быть, она в Лунде?

— Да нет, совершенно не важно, где она. Она пропала, а это на нее не похоже. Она когда-нибудь тебя подводила? Ну, скажем, опаздывала на встречу, или вы договаривались, что ты к ней зайдешь, а ее не было дома?

Зебра немного подумала:

— Не припомню.

— Вот видишь.

— Почему ты так нервничаешь?

Линда чуть не рассказала все — про отрубленную голову и руки, но это было бы смертным грехом — выдать постороннему полицейскую тайну.

— Может быть, ты и права и я психую зря.

— Заходи.

— Сейчас не успеваю.

— Ты совсем тронулась в ожидании работы. Лучше приходи, тут у меня для тебя есть настоящая проблема.

— Какая?

— Дверь плохо закрывается.

— Я же сказала — у меня нет времени. Позови слесаря.

— Ты загоняешь себя в стресс. Успокойся.

— Обязательно. Пока.

Линда на всякий случай сначала позвонила в дверь в надежде, что Анна, может быть, просто погасила свет и легла спать. Но квартира была пуста, постель нетронута. Линда поглядела на телефон — трубка была положена, лампочка ответчика не мигала. Она села и постаралась вспомнить, что произошло за последние дни. Каждый раз, когда в ее воображении возникала отрубленная голова, подкатывал приступ тошноты Руки… руки, наверное, еще хуже. Кому нужно отрубить у человека руки? Отрубил голову — убил, но при чем руки? Она не знала, можно ли определить, была ли жива Биргитта Медберг, когда ей отрубили руки. И где остатки тела? Тошнота стала невыносимой, она еле успела добежать до туалета, и ее вырвало. Сполоснув рот, она легла на пол в ванной. Под ванну была затиснута желтая пластмассовая уточка. Она вспомнила ее, вспомнила, откуда она у Анны. Это было много лет назад.

Им было по двенадцать или тринадцать лет. Чья это была идея — теперь уже и не вспомнить, но они решили съездить в Копенгаген. Была весна, учиться совершенно не хотелось, и они с Анной придумывали все новые и новые уловки, чтобы прогуливать школу, покрывая друг друга. Мона согласилась, но отец Линды категорически сказал «нет». Линда до сих пор помнит его описание Копенгагена — коварный и опасный город для девчонок, ничего не знающих о жизни. Но они все же поехали, хотя Линда прекрасно понимала, что дома будет скандал. В порядке предварительной мести за будущую выволочку она стянула из его бумажника сто крон. Они доехали до Мальмё на поезде и пересели на паром. Линда помнит эту поездку как первое их с Анной сознательное путешествие во взрослый мир.

Они хихикали и перешептывались, день был ветреный, но теплый, настоящий весенний день. В Тиволи Анна выиграла в лотерею пластмассовую утку.

Все было замечательно. Свобода, приключения, падающие на каждом шагу невидимые стены. Потом стало хуже. То, что было дальше, стало первым серьезным испытанием их дружбы. Они как-то уладили это, но когда, много позже, обе влюбились в одного и того же мальчика, шансов сохранить дружбу у них уже не было. Незаметная трещина в их отношениях становилась все глубже и, наконец, разделила их окончательно. Зеленая скамейка, вспомнила Линда. Мы сидели на этой зеленой скамейке. Я в тот день платила за все, потому что у Анны денег не было. И она побежала в туалет, попросив меня приглядеть за сумочкой. Неподалеку в Тиволи играл оркестр, трубач все время фальшивил. Она вспомнила все это, лежа на полу в Анниной ванной. Пол с подогревом приятно согревал спину. Зеленая скамейка и сумочка. Она и сейчас, когда столько лет прошло, не могла бы ответить, зачем она открыла эту сумочку и вынула кошелек — там лежало двести крон. Не сложенные в несколько раз, не в каком-нибудь укромном отделении, а совершенно открыто. Она уставилась на деньги и чувствовала себя обманутой и униженной. Сначала она решила ничего Анне не говорить. Но когда та, вернувшись, попросила купить ей воды, Линда взорвалась. Они кричали друг на друга довольно долго: какие аргументы приводила Анна в свое оправдание, Линда припомнить не могла, В конце концов они расстались и пошли каждая своей дорогой. На пути домой Анна сидела в другом конце парома. На вокзале, ожидая поезда в Истад, они старались друг на друга не глядеть. Они никогда не вспоминали тот случай в Копенгагене. И постепенно снова стали дружить.

Она села на полу. Ложь, подумала она. Я совершенно убеждена, что Генриетта мне лгала, когда я к ней заезжала. И Анна умеет врать, это я поняла тогда, в Копенгагене. И несколько раз после этого я ловила ее на лжи. Но ее рассказ про Мальмё, где она якобы видела своего отца, или ей так, по крайней мере, показалось, — это не ложь. Но что за этим скрывается? Я знаю только то, что она мне рассказала. А что она не рассказала? Неполная правда может быть опаснее любой лжи.

В кармане у нее зазвонил телефон. Она сразу догадалась, что это отец. Встала — на всякий случай, а вдруг он все еще злится, — сидя чувствуешь себя беспомощной. Но голос его не выражал ничего, кроме усталости и тревоги. Она подумала, что у отцовского голоса много нюансов, больше, чем в голосе у кого-либо из ее знакомых.