Роберт Дугони - Возмещение ущерба

— Конечно, Дана, конечно. Все, что угодно.

— Ну… поскольку Джеймс так круто изменил свою жизнь… Не знаешь, у Джеймса была женщина? — Вопрос прозвучал натянуто.

Гриффин улыбнулся:

— Не знаю, могу ли я помочь тебе в этом смысле. Твой брат о некоторых вещах не распространялся. И это — одна из них.

— Правда? Думаешь, у него кто-то мог быть?

— Точно не знаю, Дана, но Джеймс часто ускользал в неизвестном направлении, намекая, что спешит на свидание. Ничего определенного он не говорил, а я не чувствовал себя вправе лезть не в свое дело, считал, что, когда захочет, скажет мне сам. А почему ты спрашиваешь?

— Просто из любопытства. Может, есть кто-то, кто это знает?

Гриффин тронул ее за плечо:

— Дана, твой брат больше всех на свете любил тебя, если не считать, может быть, одной маленькой девочки, что сидит вон там на стуле. Если ты этого не знаешь, то я абсолютно уверен, что не знает и никто другой.

Она кивнула. Гриффин был прав. И тотчас же в голове возник другой вопрос:

— А осложнения? Не упоминал ли Джеймс в последнее время о каких-либо осложнениях?

— Осложнениях?

— Джеймс позвонил мне накануне убийства. Сказал, что у него осложнения, которые он хотел бы обсудить со мной, но не по телефону.

Гриффин покачал головой:

— Не припоминаю. Он очень помог мне с разводом. Боюсь, что я висел на нем и обременял его своими проблемами больше, чем следовало бы, но… Нет, ни разу не слышал от него о каких-то его осложнениях.

Дана еще раз обняла Гриффина:

— Большое тебе спасибо, Брайен. А насчет того, чтоб пообедать, я тебе позвоню.

Когда она повернулась к Гранту, тот приканчивал виски с содовой и вытирал рот салфеткой. Совладелец «Диллона и Блока» исчез. Кивком Грант указал на Гриффина:

— Кто это?

— Приятель. Мы вместе росли.

— Ему надо сменить куртку. — Он передал ей чистую тарелку и бокал. — Мне пора в аэропорт. Мой рейс через два часа. Остановлюсь в отеле «Мариотт» в центре Чикаго. Номер телефона, если захочешь позвонить, — на холодильнике, но я почти все время буду в суде и сотовый тоже отключу. Оставляй сообщения портье. В конце дня я буду их забирать. Прости, что приходится уезжать в такое время, Дана. Выдержишь?

— Я все понимаю.

— Пожелаешь мне счастливого пути?

— Счастливого пути, — сказала она.

Он торопливо поцеловал ее в губы.

— Позвоню, как только смогу. Ты уверена, что выдержишь?

Она кивнула. На то она и Дана, чтобы выдерживать. Похоже, это ее жизненное предначертание. Он обнял ее за плечи. Потом вышел через заднюю калитку, и она услышала, как калитка за ним захлопнулась.

Дана вытерла рабочий стол в кухне и ополоснула под краном губку. И стол, и плита были безупречно чистыми. Служащие фирмы по обслуживанию банкетов забрали и мебель, и оставшуюся провизию. После четырех суматошных дней внезапно наступили тишина и абсолютное безделье. Она бросила губку в раковину и вспомнила точно такой же момент после отцовских поминок. Друзья и родные вернулись тогда к своим каждодневным делам, предоставив матери и им с Джеймсом одним справляться с утратой.

Она выключила свет и стала подниматься по лестнице под звуки материнского голоса — мать пела что-то похожее на ирландскую балладу, впрочем, в точности Дана не была в этом уверена.

Поднявшись на верхнюю площадку, Дана заглянула в щель двери в ее бывшую комнату. Лампа под розовым абажуром отбрасывала блики на полог кровати; мать сидела, привалившись к изголовью и держа на коленях Молли. На цветных простынях валялась книжка, а девочка сонно клевала носом, веки ее вздрагивали от каждого прикосновения головной щетки, которой мать проводила по ее волосам. Мать переделала все комнаты в доме, кроме комнат Даны и Джеймса. В книжном шкафу хранились детские книжки, а в старом сундуке было полным-полно мягких плюшевых зверей. Комната по-прежнему оставалась идеальной спальней маленькой девочки, хотя, подрастая, Дана и взбунтовалась против кружева на пологе. Ей хотелось проводить время с Джеймсом и его приятелями. Играть с ними было куда интереснее. Когда по окончании колледжа она заявила отцу, что хочет поступить в юридическую школу, он поглядел на нее как на умалишенную:

— Это еще зачем?

— Чтобы стать юристом, — язвительно сказала она.

— Юриспруденция — дама ревнивая, — остерег ее отец, хотя и этого ему показалось недостаточно.

Дана закрыла глаза, вспоминая, как сидела на этой кровати, таращилась на изображения Белоснежки и все считала на картинках кровати, топорики, миски на столе, беспокоясь, чтобы их было ровно семь, чтобы хватило каждому гному. Она чувствовала прикосновение щетинистой щетки и как скользит она по волосам, ритмично, в такт мелодии, и как потом прерывает это скольжение звук подъезжающей машины на аллее. Она вспоминала шаги отца на лестнице. Мысленно она поднимала глаза и видела его фигуру — он заглядывал в комнату, но не входил, не переступал порога.

Мать продолжала свое расчесывание.

— Хочешь, чтоб я тебе ужин подала? — спрашивала она, не глядя на отца.

— Я в офисе поел.

— Ты свои дела окончил?

— Не все.

— Джеймс ждал тебя.

— Я зайду пожелать ему спокойной ночи, — говорил отец, и шаги его удалялись по коридору.

Мать клала на тумбочку щетку, закрывала книжку, укутывала Дану одеялом по самый подбородок и, наклонившись, целовала ее — в щеку, в другую, в нос, в лоб и напоследок в губы.

— Почему ты плачешь? — спрашивала Дана, чувствуя влагу на щеках.

— Потому что я очень тебя люблю, — шептала мать.

— Почему ты плачешь, мамочка?

Дана открыла глаза. С кровати на нее глядела Молли. Ее мать все продолжала расчесывать девочке волосы. Наклонившись, Дана поцеловала девочку — в щеку, в другую, в нос, в лоб и напоследок в губы.

— Потому что я очень тебя люблю, — шепнула она.

Пол возле ее двери задрожал. Дана потянулась к телефонному аппарату на столе, приложила к уху трубку, а дверь все не распахивалась. Она повесила трубку, дожидаясь, когда же Марвин Крокет осмелится наконец войти. В ее первый по возвращении на работу день они уже виделись с ним утром в коридоре, и Крокет опасливо покосился на нее, видимо, припомнив их последнее столкновение и как она опрокинула на него стол. По словам Линды, Крокет выскочил тогда из ее кабинета, как разъяренный бык на улицах испанской Памплоны, пронесся прямиком к Гэри Термонду, где бушевал и вопил добрых пятнадцать минут, расписывая эмоциональную нестабильность Даны и непрофессиональность ее поведения. По-видимому, заключил он свой монолог требованием предоставить ему на блюде голову Даны, а за невозможностью последнего — требованием ее немедленного увольнения. Термонд, этот закаленный в боях шестидесятипятилетний боевой конь, знавший и ценивший Джеймса Хилла-старшего и в зале суда, и на полях для гольфа, по-видимому, не согласился. В утро ее возвращения табличка с фамилией Даны оставалась на своем месте — на стене возле ее двери, а на столе в кабинете был букет цветов.