Эд Макбейн - Дело по обвинению

Кэрол. Они их схватили. О господи, они пропали! И чего они пошли, туда одни? Анджела! Они зарезали мальчишку!

Анджела (теперь тоже шепотом). Да, да, зарезали его...

Кэрол. Что нам делать с ножами? Давай бросим их в водосточную канаву. Сейчас же. Пока до нас не добрались полицейские.

Анджела. Нет, нет. Я возьму их домой.

Кэрол. Анджела!

Анджела. Я возьму их домой.

– Мы нашли их тут, сэр, – сказал Ларсен. – В ящике комода.

– Зачем вы взяли эти ножи, Анджела? – спросил Хэнк.

– Не знаю. Я чуть с ума не сошла. Ребята были совсем вне себя, ну и я, наверное, из-за них тоже разволновалась. Видели бы вы их лица! Ну, и когда они протянули мне ножи, я... я их взяла. Все три. Один за другим. И спрятала их. А потом отнесла их домой, положила в пакет и сунула в комод, в самый дальний угол ящика, чтобы отец не увидел. Он бы совсем взбесился. Он начал бы кричать, что хорошая девушка не стала бы брать ножей от этих трех. Вот я и спрятала их так, чтобы он не нашел.

– Почему же вы позвонили в полицию?

– Потому что я потом поняла, что поступила неправильно. Вот я и позвонила в полицию и сказала, что ножи у меня. Я чувствовала себя ужасно виноватой.

– Вы говорите, что Дэнни сказал вам, что Моррез пырнул кого-то из них? Он так и сказал вам?

– Да.

– Что его пырнули?

– Нет, что чумазый хотел их пырнуть, но что они его подкололи. Вот как он сказал. То есть так мне помнится. Я ведь была очень взволнована.

– А вы читали про это дело в газетах?

– Конечно! Все у нас в квартале читают о таких делах.

– В таком случае вам должно быть известно, что все трое утверждают, что Моррез напал на них с ножом. Вам это известно?

– Конечно.

– Может быть Дэнни Ди Паче ничего не говорил о том, что их пырнули? Так вам кажется теперь, после того, как вы прочли газетные отчеты?

– Ну, может быть... только я сомневаюсь. Я знаю, что слышала. Ведь после этого я взяла у него нож.

– Да, да, конечно.

– И знаете что еще? – сказала девушка.

– Что?

– На моей юбке все еще осталась кровь. Я так и не смогла отмыть пятно. Оттого, что сидела на ножах. Кровь так и осталась.

В тот же день за обедом он посмотрел на свою дочь Дженифер, которая сидела напротив, и попытался представить себе, какой была бы она, если бы жила в Гарлеме. Она была хорошенькой: карие глаза, как у матери, мягкие светлые волосы и уже развивающаяся грудь. Ее аппетит повергал его в изумление. Она ела очень быстро, набивая себе рот, словно грузчик.

– Помедленнее, Дженни, – сказал он. – Нам еще пока не угрожает голод.

– Знаю, папа, но в половине девятого я обещала быть у Агаты – у нее есть сногсшибательные новые пластинки. Мама сказала, что обед будет в семь, – только ты опоздал. Значит я давлюсь из-за тебя.

– Сногсшибательные пластинки Агаты могут и подождать, – сказал Хэнк. – А ешь все-таки помедленнее.

– Ну, она торопится не совсем из-за пластинок Агаты, Хэнк, – сказала Карин. – Там будут мальчики.

– А? – сказал он.

– Ради бога, папа, не смотри на меня так, будто я отправляюсь в притон курить опиум. Мы только собираемся немножко потанцевать...

– Что это за мальчики? – спросил Хэнк.

– Да просто соседские ребята. Вообще-то, все они дураки, кроме Лонни Гейвина. Он еще ничего.

– Что ж, хоть это утешительно, – сказал Хэнк и подмигнул Карин. – А почему бы тебе не пригласить его как-нибудь к нам домой?

– Да что ты, папа! Он ведь у нас был уже сто раз.

– Почему же я его не видел?

– Готовился, наверное, к выступлению или задавал взбучку какому-нибудь свидетелю.

– Это вовсе не смешно, Дженни, – сказала Карин. – Твой отец не бьет своих свидетелей.

– Я знаю. Это просто эвфемизм.

– Я посоветовал бы тебе получше разбираться в оборотах речи – второе твое высказывание было гораздо хуже первого, – сказал Хэнк.

– Это была гипербола?

– Да, так, пожалуй, уже лучше.

– Английский у нас преподает один слизняк, – сказала Дженни. – Чудо, что я вообще хоть что-то знаю.

Она схватила салфетку, вытерла рот, со стуком отодвинула стул и быстро чмокнула Карин.

– С вашего разрешения я удаляюсь, – сказала и выбежала из столовой.

Хэнк смотрел, как она остановилась перед зеркалом в прихожей и подкрасила губы. Затем привычным движением поправила лифчик, помахала рукой родителям и, хлопнув дверью, вылетела из дому.

– Что скажешь? – спросил Хэнк.

Карин пожала плечами.

– Меня это беспокоит, – сказал Хэнк.

– Почему?

– Она уже женщина.

– Она девочка, Хэнк.

– Нет, она уже женщина, Карин. Она красит губы и поправляет лифчик, как будто делала это всю жизнь. Ты уверена, что ей полезно ходить к этой Агате и танцевать? С мальчиками?

– Меня бы больше беспокоило, если бы она танцевала с девочками.

– Деточка, это не тема для шуток.

– Я не шучу. К сведению прокурора, его дочь расцвела в двенадцать лет. И уже скоро два года, как она красит губы и носит лифчик. Думаю, что она уже целовалась.

– С кем? – спросил, нахмурившись, Хэнк.

– Господи, да с десятком мальчишек, я полагаю.

– Мне это не нравится, Карин!

– А как мы можем этому помешать?

– Не знаю... – Он помолчал. – Но меня возмущает мысль, что тринадцатилетняя девчонка целуется со всеми в округе без разбора.

– Дженни скоро исполнится четырнадцать и я уверена, что она целуется только с теми мальчиками, кто ей нравится.

– Ну а потом что будет с нею?

– Хэнк!

– Я не шучу. Я лучше сам поговорю с девочкой.

– И что ты ей скажешь?

– Ну, скажу...

С невозмутимой улыбкой на лице Карин спросила:

– Ты что, прикажешь ей не разжимать ног?

– В известном смысле, да.

– И ты думаешь, она действительно не будет их разжимать?

– Мне кажется, она должна знать...

– Она знает, Хэнк.

– Ты не производишь впечатления слишком заботливой матери.

– Совершенно верно. Дженни разумная девочка. Думаю, она только расстроится, если ты станешь ей читать такого рода лекции. Думаю, что важнее было бы, если бы...

– Если бы что?..

– Если бы ты почаще приходил домой рано. Если бы ты видел мальчиков, которые назначают ей свидания. Если бы ты проявлял интерес к ней и к ним.

– Да я даже не знал, что она уже ходит на свидания. Разве она для этого не слишком молода?

– Биологически она уже такая же взрослая, как и я.

– И, по-видимому, во всем идет по твоим стопам. – Сказав это, Хэнк немедленно пожалел о своих словах.

– Ну, конечно, в твоем представлении я ведь берлинская шлюха, – сухо заметила Карин.

– Прости, я не хотел...

– Пустяки. Я хочу только одного, Хэнк. Я хочу, чтобы у тебя когда-нибудь наконец хватило ума понять, что я полюбила тогда тебя, а не американскую плитку шоколада.

– Но ведь я же понимаю это.

– Правда? Зачем же в таком случае ты постоянно упоминаешь о моем «темном прошлом»? Послушать, с каким видом ты говоришь это, можно подумать, что я была главной проституткой в районе с красными фонарями.