Анастасия Дробина - Прекрасное видение

«Пойду к мужу бухгалтером на фирму. А то его посадят за неуплату, а мне передачи носи!»

– …Золотая девочка! – отсмеявшись, одобрил Барсадзе. – Жаль, что меня в Москве не было. Это надо же – такое пропустить!

– Какая погода в Испании, Георгий Зурабович?

– Жарко. Ванда передавала вам привет.

– Когда она вернется?

– В августе. Поступать в художественное училище. Та-а-акой список книг мне велела купить… Но почти все уже нашел.

Ванда улетела в Испанию два месяца назад – сразу же после выписки из больницы. Перед отлетом она съездила в деревню к прабабушке и лично отвезла ей злополучную икону. На работу Ванда не пришла даже за расчетом. Я уже не удивилась тому, что она не позвонила ни мне, ни Катьке. Вместо нее позвонил Барс, который, собственно, и рассказал мне обо всем, присовокупив, что перед отлетом Ванда несколько раз встречалась со Стеллой Суарес. О чем они говорили – Барс не знал, но конечным результатом оказалась внушительная пачка писем – от Суарес друзьям в Испании. Эти рекомендации позволили Ванде получить работу байлаоры в ресторане «Los gitanos» в одном из пригородов Мадрида. Затем долгих два месяца от нее не было никаких известий. Я уже окончательно смирилась с тем, что больше никогда не встречусь с Марсианкой, но сегодня утром зазвонил телефон. Барсадзе снова объявился в Москве.

– Почему она возвращается? – спросила я. – Она же мечтала танцевать!

– Да… конечно. Но, во-первых, – прабабушка. Ванда очень скучает.

– ?!!

– Не верите? Она хотела послать ей телеграмму из Мадрида, но там на почтамте не принимали русский текст. Письма идут очень долго. А во-вторых… Вы знаете, что там весь город ходит смотреть на ее рисунки? Сначала она перерисовала всю обслугу и танцовщиц. Потом – хозяина, его семью, потом друзей хозяина, потом родственников друзей хозяина… – Барсадзе говорил абсолютно серьезно, но в его темных глазах скакали чертики. – Кончилось тем, что она заключила с этим Диего контракт на переоформление ресторана. С ума можно сойти, что за девочка! Ночью – танцует, днем – рисует, когда спит – не понимаю! Кажется, счастлива… пока. Испанцы на нее ходят смотреть, как в кино. Она там, среди этих черных галок, – экзотика. Стала как негатив: загорелая, волосы светлые… Но чувствует себя рыбкой в воде. Болтает по-испански, носится по Мадриду на мопеде, уже какие-то парни… Как будто у меня есть время их гонять!

– Но чего же ей еще?..

– Как «что»? – усмехнулся Барс. – Вы же ее знаете! Решила, что как художник непрофессиональна, и собралась поступать летом в Суриковку. Совсем не понимаю, что из этого выйдет. Но если хочет – почему нет?

Действительно… Я отвернулась к окну, вспоминая события двухмесячной давности.

– Отец Фотий все-таки сбежал, – словно прочитав мои мысли, сказал Барсадзе. – Наверно, понял, что ввязался в опасную кашу. Коллекция икон тоже пропала вместе с ним. Надо думать, все доставались так же – по деревням, по церквям. Разве будет какая-нибудь старуха обращаться в милицию? Только порадуется, что саму не пристукнули – и все… А работала эта парочка – Серый и Хек. Им, кстати, дали срок условно.

– Как? Только условно?!

– За хранение наркотиков и спекуляцию произведениями искусства. То, что они чуть не убили Ванду, – не выплыло. Среди икон, найденных у них в квартире, ничего ценного не было. Героина тоже совсем мало, даже не дотягивало до нормы. До сих пор сам не пойму – зачем они к ореховским пристроились? Разве поп платил плохо? Я хотел встретиться с ними, но Ванда не разрешила. Сказала – пусть все останется как есть. Раз икона на месте – зачем людей убивать?

– Все-таки странно, – подумав, сказала я. – Отец Фотий… В монастыре все на него просто молились. Там все держалось на нем. Да я же видела – его даже рабочие-алкаши боялись! Сейчас его нет – и все строительство стоит. Не сегодня-завтра беспризорники разбегутся, их уже кормить нечем. Даже реставраторы ушли. Остался только Миша, но и он через неделю уезжает: в Суздале восстанавливается какая-то церковь, есть работа… Такой человек, такая силища – и из-за этих икон, в сущности, деревяшек!.. Я же помню – он даже Дато с пистолетом не испугался. А стоило испортить две иконы – и все. Как будто родных детей убили.

Барс неопределенно пожал плечами. Подняв на меня глаза, чуть заметно улыбнулся:

– Вы еще очень молодая, Нинико.

Я не стала уточнять, что он имел в виду. Вместо этого вспомнила о другом:

– Георгий Зурабович… А что с Тони?

Барсадзе нахмурился:

– Он в Аргентине. Кажется, в клинике, но надежды мало. В таком состоянии трудно вылечиться. Этот мальчик, я думаю, не выкарабкается.

Я невольно передернула плечами. Тихо спросила:

– Ванда знает?

– Нет, – коротко сказал Барс. Помолчав, неохотно поправился: – Наверное, нет. Я ей не рассказывал, но, может, эта Суарес… Не знаю. Сама она о нем никогда не вспоминает.

– Жаль. Такой молодой… – прошептала я.

– Нина, он получил свое, – сдержанно возразил Барсадзе. – Это со всеми бывает – рано или поздно.

«А с вами?» – захотелось спросить мне. Но благоразумие взяло верх, и я промолчала.

– Когда вы будете в Мадриде?

– Не скоро. Через месяц, я думаю. – Поймав мой удивленный взгляд, Барсадзе пояснил: – Завтра я лечу в Тбилиси. Цицино, моя дочь, выходит замуж. – Барс задумался на минуту. Затем улыбнулся, и лицо его посветлело. – Нина, если бы вы ее видели… Мою девочку… Цицино – красавица! Семнадцать лет, и ее еще никто не целовал! Она чистая, как… как роса. Как вода Ингури…

Впервые я слышала от Барса такой изысканный поэтический оборот. Он сам заметил это, смутился и неловко полез за «Мальборо». Я тоже закурила было, но, вспомнив об одном обстоятельстве, поспешно притушила сигарету.

– Что ж… Поздравляю. Когда будете в Испании – передавайте Ванде привет.

Барсадзе опустил голову. Несколько минут сидел молча, явно что-то обдумывая. Дым сигареты скрывал от меня его лицо. Наконец Барс поднял глаза.

– Нинико… Мне бы не хотелось, чтобы вы плохо думали о Ванде. Я все понимаю, она обидела вас… Здесь нельзя спорить, но вы… Вы умная девочка. И мне кажется, вы понимаете. Ванда не умеет показывать своих мыслей. Она не умеет жаловаться, не умеет плакать. Она не умеет даже разговаривать с людьми. Ей всегда было проще слушать кого-то, но рассказать в ответ что-то о себе… Она не знает, как это делается. И на лице у нее совсем не то, что… Я же сам не догадывался ни о чем! Она жила со мной целый год, и я ничего не понимал! Мне сорок пять, я много видел, у меня взрослые дети, – и все равно я не понимал! Пока она не поговорила со мной – тогда ночью, в больнице. Я… я не знаю, как сказать, – вдруг смешался Барс.

Я не пыталась помочь ему. Молчала, постукивала ногтем по стакану с минералкой.