Агата Кристи - Бремя любви

– Так он женился дважды?

– Да. – Возница заговорщически понизил голос. – Его первая жена была плохая женщина. Красивая, да, но все время обманывала его с другими мужчинами – даже здесь на острове. Ему не следовало на ней жениться. Но во всем, что касается женщин, он неумный человек – слишком верит им.

И добавил, как бы извиняясь:

– Мужчина должен понимать, кому доверять, а сэр Уайлдинг не понимает. Ничего не знает о женщинах. Думаю, так и не узнает.

Хозяин виллы принимал Ллевеллина в низкой, узкой комнате, до потолка набитой книгами. Окна были открыты настежь, и откуда-то снизу доносилось нежное рокотание моря. Их бокалы стояли на столике возле окна.

Уайлдинг с радостью приветствовал его и извинился за отсутствие жены.

– Она мучается мигренями. Я надеялся, что здешняя мирная и тихая жизнь приведет к улучшению, но что-то не заметно. И врачи, кажется, не знают причины.

Ллевеллин выразил вежливое сочувствие.

– Она перенесла много горя, – сказал Уайлдинг. – Больше, чем может вынести девушка, а она была очень молода – да и сейчас тоже.

Видя выражение его лица, Ллевеллин мягко сказал:

– Вы ее очень любите.

Уайлдинг вздохнул.

– Слишком люблю – для моего счастья.

– А для ее?

– Никакая на свете любовь не возместит страданий, доставшихся на ее долю.

Он говорил горячо. Между ними уже установилась странная близость – в сущности, с первого момента знакомства. Несмотря на то, что у них не было ничего общего: национальность, воспитание, образ жизни, вера – все было различно, – они приняли друг друга без обычной сдержанности и соблюдения условностей. Как будто вдвоем выжили на необитаемом острове, а потом были долго разлучены. Они разговаривали легко и искренне, с детской простотой.

Потом пошли за стол. Ужин был превосходный, отлично сервированный, хотя непритязательный. От вина Ллевеллин отказался.

– Может, виски?

– Нет, спасибо, просто воду.

– У вас, простите, это принцип?

– Нет. Образ жизни, которому я больше не обязан следовать. Сейчас нет причин, по которым я не должен пить вино, просто я его не пью.

Поскольку гость произнес слово «сейчас» с ударением, Уайлдинг вскинул на него глаза. Заинтригованный, он открыл было рот, чтобы спросить, но сдержал себя и заговорил о посторонних вещах. Он был хорошим рассказчиком, с широким кругом тем. Он не только много путешествовал, бывал в разных частях земного шара, но имел дар все, что видел и испытал, живо представить слушателю.

Если вы хотели побывать в пустыне Гоби, или в Феззане, или в Самарканде, – поговорив с Ричардом Уайлдингом, вы как бы уже побывали там.

Его речь не была похожа на лекцию, он говорил естественно и непринужденно.

Ллевеллин получал удовольствие от беседы с ним, его все больше интересовал Уайлдинг сам по себе. Его магнетическое обаяние было несомненным, хотя и неосознанными, Уайлдинг не старался излучать обаяние, это получалось само собой. Он был человек больших способностей, проницательный, образованный, без надменности, он живо интересовался людьми и идеями, как раньше интересовался новыми местами. Если он и избрал себе область особого интереса… это был его секрет, он ничему не отдавал предпочтения и потому всегда оставался человечным, теплым, доступным.

Однако у Ллевеллина не было ответа на простейший, прямо-таки детский вопрос: «Почему мне так нравится этот человек?»

Дело было не в талантах, а в самом Уайлдинге.

Ллевеллину вдруг показалось, что он нашел разгадку.

Потому что этот человек, несмотря на все свои таланты, снова и снова совершает ошибки и, будучи по натуре человеком добрым и мягким, постоянно натыкается на неприятности, принимая не правильные решения.

У него не было ясной, холодной и логичной оценки людей и событий; вместо этого была горячая вера в людей, а это гибельно, потому что основана на доброте, а не на фактах. Да, этот человек вечно ошибается, но он чудесный человек. Ллевеллин подумал: вот кого я ни за что на свете не хотел бы обидеть.

Они опять развалились в креслах в библиотеке. Горел камин – скорее для видимости. Рокотало море, доносился запах ночных цветов.

Уайлдинг откровенно сообщил:

– Я всегда интересовался людьми. Чем они живут. Это звучит хладнокровно и аналитично?

– Только не в ваших устах. Вы интересуетесь людьми, потому что любите их.

– Да. Если можешь чем-то помочь человеку, это следует делать. Самое достойное занятие.

– Если можешь, – повторил Ллевеллин.

Уайлдинг глянул на него недоверчиво.

– Ваш скепсис кажется очень странным.

– Это лишь признание огромных трудностей на этом пути.

– Неужели это так трудно? Человеку всегда хочется, чтобы ему помогли.

– О да, мы склонны верить, что каким-то загадочным образом другие могут добыть для нас то, чего сами мы не можем – или не хотим добыть для себя.

– Сочувствие – и вера, – серьезно сказал Уайлдинг. – Верить в лучшее в человеке – значит вызвать это лучшее к жизни. Люди отзываются на веру в них. Я в этом неоднократно убеждался.

– И по-прежнему убеждены?

Уайлдинг вздрогнул, будто задели его больное место.

– Вы можете водить рукой ребенка по листу бумаги, но, когда вы отпустите руку, ребенку все равно придется учиться писать самому. Ваши усилия могут только задержать развитие.

– Вы пытаетесь разрушить мою веру в человека?

Ллевеллин с улыбкой ответил:

– Я прошу вас иметь жалость к человеческой натуре.

– Побуждать людей проявлять лучшие…

– Значит заставлять их жить по очень высоким стандартам, стараться жить сообразно вашим ожиданиям, значит быть в постоянном напряжении. А излишнее напряжение приводит к коллапсу'.

– Так что же, рассчитывать на худшее в людях? – язвительно спросил Уайлдинг.

– Приходится признать такую возможность.

– И это говорит служитель религии!

Ллевеллин улыбнулся.

– Христос сказал Петру, что тот предаст его трижды, прежде чем прокричит петух. Он знал слабость Петра лучше, чем знал это сам Петр, но любил его от этого не меньше.

– Нет, – с силой возразил Уайлдинг. – Не могу с вами согласиться. В моем первом браке, – он запнулся, но продолжал, – моя жена – она была прекрасная женщина. Она попала в неудачные обстоятельства; все, что ей было нужно, – это любовь, доверие, вера. Если бы не война… Что ж, это одна из маленьких трагедий войны. Меня не было, она была одна, попала под дурное влияние.

Он помолчал и отрывисто добавил:

– Я ее не виню. Я допускаю: она жертва обстоятельств.

Но в то время я был сражен. Я думал, что никогда не оправлюсь. Но время лечит…

Он сделал жест.

– Не знаю, зачем я вам рассказываю историю своей жизни. Лучше послушаю вашу. Вы для меня нечто абсолютно новое. Хочу знать все ваши «как» и «почему». На том собрании вы произвели на меня сильное впечатление.