Сёстры Чан-Нют - Черный порошок мастера Ху

Облегченно вздохнув, Сю-Тунь захлопнул крышку. Книги и личные вещи заняли свои привычные места в четырех сундуках, за которыми завтра к вечеру придут слуги мандарина. Физически он был готов к отъезду, ему оставалось лишь приготовиться к нему морально. Взгляд его блуждал по стенам пустой комнаты, освободившейся от вещей, которые, впрочем, так и не смогли изменить ее спартанский облик. Чуть покосившиеся полки хранили еще следы множества книг и карт, бывших его верными спутниками в долгие бессонные ночи. А вот распятие, снятое им со стены, не оставило на ней ни малейшего следа, не отметив своим присутствием ни пространство, где оно пребывало, ни время, в течение которого оно там находилось. Подобно змеиной коже, переливающейся всеми цветами радуги, покоились в сундуках его сшитые по последней нанкинской моде парадные одеяния, которые он не раз надевал, стремясь быть как можно ближе к народу, оказавшему ему такое гостеприимство. Теперь, когда он готов пуститься в обратный путь, он будет довольствоваться сутаной иезуита, темная ткань которой лишь подчеркивала бледность его кожи и полыхание рыжей, как пламя, бороды.

Тут же лежали надежно укрытые банки, в которые он аккуратно разложил все составные части «порошка холодной еды». Этот порошок чуть не убил его, но как невозможно бывает подчас мужчине отделаться от надоевшей, сварливой любовницы, так и ему трудно было освободиться от пагубного воздействия этого воспламенявшего дух снадобья. Следуя совету доктора Кабана, он собирался снижать дозу постепенно, чтобы, не насилуя организм, приучить его мало-помалу обходиться без порошка.

Он обратил взгляд внутрь себя, и представшие ему образы — люди, которых он узнал и полюбил, юный мандарин с решительным взором и высокими скулами, молодая женщина, которую он не увидит уже никогда в жизни, — пронзили его сердце щемящей тоской. Ученый Динь в причудливых одеяниях, болтающихся, как на вешалке, на его тощем теле, показал ему, что в однообразном океане конфуцианских условностей встречаются-таки островки фантазии. И даже доктор Кабан, при всем его самодовольстве, оказался не так уж неприятен в общении. В голове иезуита звучали обрывки разговоров, какие-то слова, шутки — воспоминания, которые время от времени будут сами посещать его, но вызвать их он будет не в силах.

Проведенные на Востоке годы не стерли из его памяти воспоминаний о родине, но он чувствовал, что везет туда гораздо больше вопросов, чем было у него, когда он уезжал, хотя кое в чем он и уверился. Удалось ли ему донести свою веру до этих народов, столь ценивших традиции? Этого он не знал, хотя катехизис отца Маттео Риччи имел в Китае большой успех. Что же касается вьетов, то тут его уверенность была еще меньше. Так, например, мандарин Тан, явно придававший большое значение количеству, казалось, был готов поверить скорее в целый сонм гениев, чем в единого Бога. Что же до госпожи Аконит, насторожившейся при одном упоминании о богоизбранном народе, было ясно, что она до конца будет отрицать это учение, считая самые основы его несправедливыми. Однако, несмотря ни на что, общение состоялось: и правда, разве отцу Риччи не принадлежит частичный перевод «Начал» Евклида? И разве сам он не стал свидетелем колоссального прогресса науки и техники на Востоке?

Он бросил взгляд на все еще лежавшую на столе раскрытую черную тетрадь. Если и было на свете что-то, чем он дорожил больше жизни, так это вот эта книга, заключавшая в себе наблюдения, сделанные им за время пребывания в Китае и Дай-Вьете. В ней были перечислены все технические достижения со времен Древнего Китая, изложено состояние астрономии и картографии, сельского хозяйства и медицины, математики и судостроения. Покинув Францию в уверенности, что Китай во многих отношениях отстает от Европы, он возвращался теперь убежденный, что Восток, наоборот, в некоторых областях далеко опережает Запад. Именно на этом парадоксе он и собирался настаивать по возвращении на родину. Его доклад будет не столько перечислением научных фактов, сколько проповедью скромности, призывом к терпимости, которой часто так недостает европейцам. И тогда, объединив знания, накопленные Востоком и Западом, человечество — всё, целиком, — избавленное от необходимости тащиться по узким тропинкам познания, совершит, возможно, гигантский скачок вперед.

Сю-Тунь закрыл глаза. Еще одна ночь, и он отправится в плавание, чтобы, обогнув полсвета, закончить его у побережья Бретани. Смогут ли гранитные скалы, покинутые им столько лет назад, заставить его забыть тысячу пещер, выдолбленных в боку гигантского каменного дракона, плавающего в открытом океане неподалеку от этих берегов? Он вдохнул ночной воздух, наполнив легкие тяжелым, чувственным ароматом этого гигантского белого цветка, распускающегося на безлистных деревьях, лепестки которого, осыпаясь, белеют на земле, словно множество платочков, брошенных после грустного прощания.

Облокотившись о перила балкона, мандарин взглянул на небосвод, послуживший декорацией для этой, такой человеческой драмы. Можно подумать, что пролитая кровь и была эликсиром долголетия! И вдруг, стоя на балконе между небом и землей, мандарин Тан почувствовал дыхание ледяного ветра. Он запахнул воротник рубахи и огляделся. Ему показалось, что лужа черной крови, в которой лежало тело графа, вдруг вновь проступает на холодных плитах пола, подбираясь к его ногам. Что это, ему почудилось? Или и правда складки простыни, смятой, словно брошенный саван, неуловимым образом изменили свои очертания? Вдруг он вспомнил, что находится в доме, где совсем недавно было совершено зверское убийство, и похолодел от страха. Духи несчастных жертв часто возвращаются на место своей гибели и с безумным взглядом и алчным ртом требуют отмщения. Не хватало еще, чтобы сюда явился голый старик с головой под мышкой! Стараясь не прислушиваться ни к чему, кроме голоса разума, мандарин выскочил из комнаты и сбежал вниз по лестнице.

В тот самый момент, когда он, прыгая через четыре ступеньки, несся вниз, ему показалось, что боковым зрением он уловил справа от себя край белого одеяния, который тотчас же исчез. Добежав до вестибюля, он огляделся по сторонам — ничего. Меж столбами, освещенными призрачным светом луны, никого не было. Мандарин Тан с облегчением открыл дверь дома, в котором было холодно, как в могиле. Прежде чем покинуть имение графа, ему предстояло пройти через огромный сад, погруженный в тень уродливых баньянов. Вступив в главную аллею, он пошел среди высоких деревьев, листва которых скрывала звездное небо.

Теперь, когда ему были известны все обстоятельства убийства графа Дьема, можно было снова сосредоточиться на двух других делах — кораблекрушении и похищении надгробий. Время не ждет, это ясно. Что-то такое затевается, и скоро, очень скоро, это что-то разразится. Несколько дней назад похищения надгробий странным образом прекратились, и эта смена ритма указывала на приближение неминуемой развязки.