Николай Леонов - Ждите моего звонка

Климов хотел его вернуть, но Панин уже был на площадке, гулко хлопнула дверь парадного, и стало ясно: догнать его не удастся.

Когда ему было девять лет и прислуга называла его «барчуком», а матушка — «лапонькой», случилось так, что он спас жизнь беглому каторжнику. Он не знал, кто этот грязный, дурно пахнущий человек, неожиданно появившийся у задних дверей барского дома. Он только что прочитал «Отверженных» и, увидев бродягу, не испугался, а, услышав на улице свистки полицейских, взял незнакомца за руку, отвел его в детскую, потом спрятал на чердаке и кормил неделю. Он ни о чем не расспрашивал этого человека и молча сделал, что считал нужным: притащил на чердак кипяток, мыло и ножницы, отцовский костюм и бумажник, а обнаружив однажды отсутствие своего гостя, так же молча уничтожил следы его пребывания и через несколько дней забыл. Этой забывчивости помогли события, свергнувшие царя и отобравшие у родителей «лапоньки» особняк, положение и средства к существованию.

Он понял, что к особняку и «коротеньким штанишкам» возврата нет, сначала только морщился на стенания и жалобы «стариков», а потом ушел. Переход от полного благополучия к лишениям и ожесточенной схватке за существование дался ему сравнительно легко. На улице он оказался сильнее, умнее, а главное, озлобленнее своих сверстников. Взрослые, которых он встречал на своем пути, обогащали его жизненный опыт и укрепляли ненависть. Он понимал, что если хочет осуществить свою мечту, то должен учиться, что самое страшное — опуститься до своего нового окружения. Нашлись люди, которые ему помогли.

В восемнадцать лет он уже был зрелым мужчиной, расчетливо смелым и решительным, готовым идти по избранному пути до конца.

Он брел по Сухаревке, обдумывая предстоящее дело, и натолкнулся на какого-то прохожего, сделал шаг в сторону, но мужчина загородил дорогу и свистящим шепотом сказал:

— Харю-то подыми. Брови у тебя знаменитые, на всю жизнь запомнил. Узнаешь?

Лица он не узнал, а глухой и шипящий голос вспомнил.

— Жан Вальжан, — сказал он, быстро прикидывая, что можно извлечь из неожиданной встречи.

— Какой еще Жан? Зови, как все, Коброй. Мужиком стал, барчук, минут десять приглядывался, прежде чем признал. Да как зовут-то тебя, барчук?

— Михаил.

— Хорошее имя, — просипел Кобра. — Пойдем, Михаил, обмоем встречу.

— Обмоем, — согласился он и оглянулся на своего крестного, азартно хлопающего по крупу ребристой кобылы.

На неизвестной Михаилу малине Кобра внимательно его выслушал и просипел:

— Брось ваньку валять, айда со мной. В Москве тебя уголовка вмиг заметет. Не хочешь? Ну, дело твое. Хочешь пристать к верным ребятам? Когда-то я был хозяином на московских малинах...

Они прошатались несколько дней по притонам, встретили на улице Серого, и Михаил вошел в банду. Он знал, на что идет, понимал трудности, которые его ждут, понимал, но, как выяснилось, недооценивал. Власть в банде захватить не удавалось, мало того, он не сумел стать своим человеком.

Он понял: налетчиков, какими он видел их со стороны, не существует. В их мире смелость и ум — качества непривычные и даже чуждые, а такие понятия, как профессиональная честность при дележе и благодарность за помощь, полностью отсутствуют. Но он был упрям и решил не отступать и подчинить всю компанию и Серого, чего бы это ни стоило. В этом мире пользуются уважением жестокость и вероломство? Прекрасно: и то и другое будет выдано сполна. Приняв это решение, он успокоился, но тут появилось неожиданное препятствие в лице его тезки, друга детства, вынырнувшего неизвестно откуда.

Они были знакомы еще до революции. Их семьи занимали одинаковое положение. Отцы посещали один и тот же клуб, а матери — одних и тех же портных. Дружба Михаилов поощрялась родителями, и после занятий они почти ежедневно появлялись в гостях друг у друга, оба в мундирчиках реального училища, оба подтянутые и серьезные, как и подобало десятилетним подросткам этого круга.

В долгие зимние вечера они чинно сидели в гостиной и, слушая Лунную сонату в исполнении музицирующей матушки, мечтали о «Наутилусе» капитана Немо, кабачках Монмартра и переделке мира. Мир переделали без них. С тех мирных, далеких лет они не виделись, но по дошедшим слухам Михаил знал: друг детства прочно обосновался в лагере противника, что они теперь враги идейные и непримиримые.

Вчера, узнав в кореше Серого своего друга детства, он с трудом сдержался, чтобы не выстрелить. Новый враг был умен и коварен, убрать его следовало быстро и обязательно руками Серого. Михаил уже вчера почувствовал: тезка имеет какую-то власть над главарем. Значит, надо торопиться, так как власть эта будет расти и переубедить Серого станет трудно.

Цыган приоткрыл тяжелые от бессонницы веки и оглядел комнату. Серж лежал лицом вниз, плотно обхватив подушку, спал или делал вид, что спит. Ночью, когда Серый «посоветовал» ему не расставаться с ребятами, Серж не возражал, пришел сюда и как лег, так и лежит, и его ровное дыхание Цыган слушал всю ночь. Оба они не раздевались, и Цыган был почти уверен, что иод подушкой рука Сержа сжимает рукоятку нагана.

Цыган вскочил, достал из кармана ключ, отпер замок и, громко хлопнув дверью, вышел в коридор. Сделав несколько шагов, он на цыпочках вернулся и заглянул в замочную скважину: видны были только ноги, но, судя по их положению, Михаил не шевелился.

В соседней комнате был один Взлет, который, сидя за столом, играл сам с собой в очко.

— Постигаешь науку? — спросил как можно миролюбивее Цыган.

Валет бросил пухлую колоду и, показав полный набор стальных зубов, сказал:

— Встали, ваше благородие? Серый с ребятами куда-то подался, а мне велел француза караулить.

— Без тебя уберегу. — Цыган взял карты неловко перетасовав, дал одну Валету. — Червонец.

Валет посмотрел карту и сказал:

— Да.

— Идет, — Цыган взял карту себе и дал опять Валету, потом еще одну.

— Паскудина! — Валет бросил карты. — Перебор! Шестнадцать с меня.

— Тебя девки любят, Валет, — Цыган дружески потрепал его по плечу. — Иди-ка ты лучше в кино, на Плющихе в «Ореоле» дают «Индийскую гробницу». Классная вещь, я вчера видел.

— Серый не велел, — нерешительно протянул Валет.

— Да он, наверное, только к вечеру заявится. Две серии, классный боевик, — убеждал Цыган, а про себя добавил: «Иди, голубчик, иди, а я с другом детства потолкую, а потом объясню, так, мол, и так, хотел убежать, мерзавец».

— А чего ты меня гонишь? — подозрительно спросил Валет.

— Сиди, — равнодушно сказал Цыган и пожал плечами, — мне не мешаешь.

Вернувшись в свою комнату, он снял со стены гитару и, взяв несколько аккордов, поморщился. Опять эти мужики рвали струны и ревели свои тюремные песни. Михаил сопел в подушку и не двигался. Тогда Цыган настроил гитару и запел: