Лев Гурский - Никто, кроме президента

На имя Вован наш Фокин отреагировал стандартно: потянулся к своему левому боку и зашарил рукою вдоль ремня. Без толку.

– Хочешь кому-то позвонить? А позвонить нечем! – Я изобразил на лице фальшивое огорчение. – Гляди, какие мелкие кусочки!

Собаковод с тупым удивлением осмотрел обломки мобильника – действительно мелкие. Как вы думаете, чья работа?

– Твой телефон крайне неудачно упал. Вот и пришлось ему ногою помочь, чтоб не мучился… – объяснил я. При этом я скроил самую лживую на свете сочувственную гримасу. – Но сильно ты не переживай. Вован все равно бы уже не ответил. Бедненький тоже неудачно упал в театре и тоже умер. И где ты таких корявых помощничков себе берешь? На собачьей живодерне за пятачок?

При слове «собачий» Фокин – тоже очень предсказуемо! – зыркнул по сторонам, а его губы сами собой сложились свистулькой.

– Нет-нет, – покачал я головой, – это «Останкино», дружок, а не моя камера. Своих ученых песиков ты, наверное, где-то забыл. Рычать и кусать придется тебе самому, без помощников… Что, хочешь укусить меня, а? По глазам вижу, хочешь…

Однажды Фокин рассказывал мне, что в хороших питомниках есть особая штатная должность – собачий дразнила. Инструктор, одетый в защитный костюм из нескольких слоев грубого войлока, всячески провоцирует псину криками и жестами. Зубастый друг человека, получив приказ «сидеть!» или «лежать!», обязан никак не отвечать на вызов нахального чучела. Идеально воспитанной собаке надо терпеть, молчать и ждать хозяйской команды, иначе проигрыш.

Теперь я оказался в роли такого же дразнилы, только человечьего: Фокин должен был потерять терпение, напав на меня первым .

Я хотел убить Собаковода, очень хотел. Я мечтал об этом не день, не два, не месяц. Я отлично помнил, что он сделал, и потому был до подбородка переполнен густой ненавистью к нему. Каждую секунду я мог взорваться ею, словно петарда, начиненная порохом, или перегруженный ваттами аккумулятор. У меня было тысяча и одно основание не раздумывая лишить его жизни голыми руками… И все-таки я ждал первого шага от него.

Хладнокровие, которого у меня сейчас не было, дало бы Фокину некоторый перевес. Я не имел шансов избавиться от своей ненависти, зато мог уравновесить собственную ярость – чужой.

Технически я мог бы уже убить его не раз. Например, я сумел бы переломить ему шею, когда он валялся на лестнице без сознания. Но разведчик и мясник – немножко разные профессии. За всю жизнь мне случилось уничтожить двоих. Один был драгдилер и полицейский стукач из Гвадалахары, на редкость грязный тип. Второй – сутенер из Эль-Пасо, тоже порядочная мразь. Тех двоих мне даже дразнить не понадобилось. Оба раза я защищался.

– Все, конец, – сказал я, внимательно глядя на Собаковода. – Кранты. Финиш. Точка. И конец не только лично тебе, Фокин, поскольку я сейчас тебя убью. Кончено с вами всеми. Я ведь недаром, как ты догадался, сейчас в «Останкино» на «Угадайке». Это шоу смотрит полстраны. Минут через сорок я обращусь к зрителям и расскажу им о ваших делах. И никакого царя Павла Второго в России не будет никогда.

Я заметил, что Фокин начинает потихоньку то напрягать, то расслаблять мышцы. Он подбирался, группируясь для удара.

– С огнем играешь, Па-а-а-аша… – Голос Собаковода был похож на змеиное шипение. – Деток своих не жалко, а? Как только ты высунешься в эфир, их же на конфетти порвут, обещаю тебе. У моих парней четкий приказ…

От таких слов ненависть внутри меня чуть не перехлестнула через край, но я усилием воли сумел ее удержать.

Терпение, терпение: видишь, он тоже на взводе. Он должен броситься первым.

– Обещаешь? Ты? – Надеюсь, моя ухмылка вышла максимально оскорбительной. – К тому времени, как я выйду в эфир, ты уже будешь трупом. О чем я незамедлительно расскажу. И ты думаешь, кто-то захочет выполнять приказы трупа? Или ты надеешься на своего напарника, на Соловьева?.. Да, Фокин, представь, о нем я тоже знаю… Ты сам-то веришь, что музыкантик хоть пальцем тронет моих детей? Я же его помню, этого крысеныша. Он трус. Он даже своим гаммам учил их с оглядкой – куда уж ему в убийцы?

Я нарочно ничего не сказал ему о Лаптеве и о том, что мои Слава с Настей уже, наверное, свободны. Промолчал я из суеверия, но не только. Чем меньше Фокин знает о моих союзниках, тем лучше. Пусть он поверит, что, убив меня, сможет выкрутиться. Гляди на меня, Собаковод, гляди внимательней. Видишь, я теряю бдительность. Если ты бросишься на меня, ты можешь одолеть, ну попробуй, рискни. Тебе же отступать некуда.

– Ты, Паша, кое-чего не зна-а-а-ешь, – протянул Фокин. Он уже напружинился и еле заметно изготовился к прыжку. – Ты зря думаешь, что нас, главных, двое. А нас трое. И у третьего, ты уж мне поверь, рука не дрогнет…

– Врешь ты, Фокин, – почти ласково сказал я. – Вас не может быть трое. Такая дубина, как ты, не умеет считать до трех…

И тут, наконец, Собаковод, оттолкнувшсь от пола руками и ногами, прыгнул на меня. Прямо из своего сидячего положения – по прямой траектории, под углом в сорок пять градусов.

Похоже, он хотел всем своим весом вдавить меня в стену. Но я был начеку и поэтому увернулся. Хотя и недостаточно: левое мое плечо он все-таки задел по касательной… Черт, больно! Но если бы я не тренировался все это время, было бы стократ больней.

– Ты прыгаешь, как жаба, – сообщил я Фокину, который врезался корпусом не в меня, а в стену. – Тебе не тузиков с полканами надо было дрессировать, а жаб… Ну куда ты убежал? Там стена. Я здесь. Ку-ку! Здесь я, Фокин, здесь! И не называй меня Пашей: мы с тобой, сволочь, вместе гусей не пасли.

Физически наши шансы были примерно равны: и у меня, и у него из всех видов оружия – голые руки. И у обоих хладнокровия уже ни на грош. Но теперь моя ненависть была мне только на руку. Так что когда Фокин, мрачный, окровавленный, как раненый мулетой бык, с неожиданным проворством отлепился от стены и стремительно попер на меня, я уже созрел. Я понял: пора! И позволил себе вспомнить обо всем – особенно о тех кадрах, на которых вертолет с яркой вспышкой взрывается в черно-синем ночном воздухе. И о лице Фокина, с которым он цедит: «Допрыгался, Паша? Хочешь, чтобы детки отправились за мамочкой? Можем устроить…» И вспомнив, я разрешил себе отвернуть все клапаны до упора…

Я перестал быть Павлом Петровичем Волиным. Я превратился в один большой сосуд с ненавистью, у которого наконец открыли крышку.

Это было похоже на долгожданный нефтяной фонтан, только забивший откуда-то из глубины груди. На истребитель, сумевший на огромной скорости вывернуть в небо из немыслимо крутого пике. На могучее цунами, которое – после томительно долгого отступления вглубь моря – теперь с ревом возвращает свое и забирает чужое.