Магдален Нэб - Фамильные ценности

— Садись прямо здесь. Слева.

Справа все еще обрывался круто вниз склон — можно было упасть. Я прикрывалась пальто, изо всех сил стараясь не шлепнуться и не намочить полы. Ничего не видела, но чувствовала себя ребенком, который, хотя ему уже невтерпеж, боится уколоться о шипы, обжечься крапивой, порезаться осколком. Однако вокруг не было ничего, кроме короткой колючей травы, припорошенной снегом, да ледяного ветра, пробиравшего до костей.

От одной мысли, что меня освободят, в голове прояснилось и мозг начал бешено работать. Мы, должно быть, взбирались на холм или гору, и все это время обрыв был справа от нас — значит, мы не меняли направления. В таком случае, это было не просто движение по кругу. Я решила, что мы обогнем холм, в какой-то точке повернем назад, пройдя достаточно долго, чтобы сбить меня с толку, и спустимся вниз. Можете представить мою радость, когда мы стали снижаться. Я была права!

Они намеревались избавиться от меня. Я хотела кричать от восторга! Произошла ошибка, сегодня я буду дома, приму горячий душ, устроюсь в углу дивана рядом с Лео и Катериной. Посмотрю телевизор, смогу позвонить друзьям, позвонить Патрику! Возможно, он уже прилетел, если сел на первый же самолет из Нью-Йорка сразу после того, как узнал… Знает ли он? Моя кровать, моя любимая спокойная комната. Происходящее не имеет значения. Это ошибка. Это скоро кончится.

Рюкзак остановился. Вот оно! В ожидании инструкций я воображала, что недалеко дорога, может быть, заправочная станция или какой-нибудь придорожный супермаркет. Представляла, что скажу людям, чтобы они не подумали, что я сумасшедшая, ведь я появлюсь ниоткуда, даже без мелочи на телефон. Возможно, в газетах еще ничего не писали… Как долго я отсутствовала? Мне кажется, прошли недели, но…

— Здесь?

— Из винтовки давай, а не из этой пукалки.

В ушах зазвенело, сердце бешено заколотилось. Это был голос Рюкзака. Они не собираются меня отпускать, они меня убьют. Но паники я не почувствовала. Внутри не было ничего, кроме огромной волны печали. Я подняла лицо к небу, пусть и не видя его. Ружье стукнул меня по голове, а Рюкзак произнес:

— Давай!

Какая-то возня, передернули затвор. Я ждала, опустив голову. Грянул выстрел. Что-то чиркнуло по лицу и упало возле ног, затем еще и еще раз.

Треск выстрелов все еще звучал в голове, когда вдалеке эхом прозвучал ответный. Рюкзак сказал:

— Все нормально.

Ружье положил мою руку обратно на рюкзак и толкнул меня в спину:

— Шагай.

Они не убили меня. И не отпустили. Они подали сигнал и получили ответ. И если они сигналили выстрелами, значит, мы в такой глуши, так далеко от какой бы то ни было цивилизации, гостиниц, жилья, что они могли ничего не бояться. С виска капала кровь, возможно, от удара пистолетом.

Кошмар продолжался.

Дорога изменилась, идти стало труднее. Долгое время мы пробирались через невысокий колючий кустарник, и я слышала, как Рюкзак орудовал мачете, иначе нам бы и шага не удалось сделать. Последняя часть пути оказалась самой тяжелой. Вероятно, это было место настолько плотно заросшее кустарником, что в нем был прорублен туннель. Пришлось несколько часов ползти. Нестерпимо болели спина и ноги, непривычные к такой нагрузке и неудобной позе. Шипы царапали голову, лицо, руки, колени. Глубоко в ладони застряла заноза. Пришлось остановиться.

— Пожалуйста, мне надо посмотреть…

— Заткнись. Двигайся, — прозвучало в ответ на мою просьбу шепотом, как обычно. Словно из боязни. Почему? Сначала они стреляют из винтовок, потом шепчут. Чего им здесь бояться? Я избавилась от впившейся в ладонь острой веточки, оставив колючки торчать, и мы двинулись дальше.

Вскоре я почувствовала, что Рюкзак остановился. Наверное, мы выбрались на открытое пространство. Ружье толкнул меня вперед, другая пара рук подхватила, сковала мои запястья цепью и посадила на землю под дерево. Цепь натянули, обвили вокруг ствола, и я почувствовала запах нового человека — затхлый жирный запах мясной лавки (это одна из причин, по которым я не ем мяса).

Скрип шагов удалился, я сидела тихо как мышь и прислушивалась. Я не могла ни видеть, ни прикасаться к предметам, поэтому мозг был занят исключительно звуками. Сначала голоса звучали приглушенно. Наверное, они не хотели, чтобы их слышали, но началась перебранка, и я различила сардинский акцент. Я не понимала смысла, но, похоже, оказалась права: Ружье и Рюкзак боялись людей, которые ждали их здесь. Когда спор прекратился, я услышала, как Ружье и Рюкзак уходят, с треском продираясь через туннель в кустарнике.

Кто-то приблизился и начал разматывать цепь. Освободившимися руками я стала растирать онемевшие запястья. Но цепь вновь сковала — на этот раз лодыжку, послышался щелчок замка.

Голос прошептал:

— Повернись направо и встань на четвереньки. Я уже научилась быстро повиноваться, чтобы избежать побоев. Колени и руки нестерпимо ныли после туннеля, однако я не протестовала. Эти новые люди могли быть еще более жестоки.

— Ползи вперед. Перед тобой палатка. Влезай внутрь и ложись. Не вздумай хвататься за шест, чтобы встать, — все рухнет. — Это говорилось шепотом, но не из страха, как делали Рюкзак и Ружье, а чтобы изменить голос.

Я разозлилась: не настолько я глупа, чтобы тянуть за шест. Все же, заползая в палатку, нечаянно его задела и немедленно получила жестокий удар в зад. Должно быть, он был в тяжелых ботинках — острая боль пронзила и без того измученное тело. От несправедливости слезы выступили на глазах, и их тут же словно огнем обожгло, я стала хватать ртом воздух. А ведь меня предупреждали. Я пыталась проглотить слезы и обратить обиду в злость. Я не тянула за шест. Это была не моя вина. Как бы я ни старалась все сделать правильно, они все равно бьют меня. Я легла в палатке и услышала, как он тоже вползает внутрь.

— Снимай ботинки, — услышала я, подчинилась, хотя сделать это было непросто. — Дай левую руку.

Цепь натянулась, щелкнул второй замок, и запястье оказалось прикованным к лодыжке. Мясник — вот он кто! Я ненавидела его за то, что он бил меня без причины и цепь стянул гораздо туже, чем это было необходимо, — запястье нестерпимо болело. Умоляла его снять обжигающий пластырь с моих глаз, но он отказался. Почему? Мы находились в такой глуши, что они не боялись стрелять из ружей. Как могла я убежать? Я сидела в палатке, понятия не имела, где нахожусь, а на них наверняка были лыжные маски.

Казалось, он прочел мои мысли — как часто он делал это раньше? — и прошептал:

— Можешь сделать это сама. Я обрадовалась, что он не прикоснется ко мне.

Затаила дыхание, с ужасом подумала о бровях и ресницах и оторвала длинную верхнюю полосу. Потом приподняла уголок одного пластыря. Боль — странная штука. Все дело в том, во имя чего ее испытываешь. Ведь женщины удаляют волосы на ногах горячим воском, а мука деторождения может совершенно истощить силы. А вот жестокое обращение или пытка превращают те же мучения в невыносимые. Когда я наконец сорвала пластыри и обнаружила на них свои брови и ресницы, то поняла, что, если хочу выжить, должна пересмотреть свое отношение к боли.