Николай Псурцев - Голодные прираки

Сахид вырываться начал. И плевался при этом, и кусался, и хватал Нехова за разные части его шикарного тела, а также за одежду, которая покрывала это шикарное тело, в том числе и за вовремя, застегну тую на всю «молнию» ширинку.

– Ты болен! – констатировал Нехов и двумя приятными ударами завалил Сахида на пол. – Лечить тебя! Лечить! – И ногой добавил по одному месту, а затем и по другому, не жалея. – Ты опасен! – ужасался, холодные пальцы к горячим щекам прижимая. – Разве здоровый человек противится добру? – И топтал Сахида, как топчут в бочках виноград, сок из него, выжимая, смеялся предвкушающе при этом. – Лечить тебя! Лечить! – Не прошло и столько-то минут, и Нехов сошел с Сахида на ковер и, задыхаясь от смеха, просипел: – Добром прошу, сука, говори, блядь, твою мать, кто звонил тебе сегодня утром из гостиницы «Тахтар»?… Ой, умираю, какой ты потешный, – давился хохотом. – Говори, так твою растак, а то пиписку надеру!

– Я не люблю тебя, – кровь бурно клокотала, во рту у Сахида. – Ты бяка! Бяка! Ты! – Слово «бяка» он произнес на чистейшем русском и поднял руку со сжатым кулаком, затем и честно прошептал, слабея: – Добрые люди всех стран, соединяйтесь!

– Лечить тебя! Лечить, – пританцовывая над Сахидом, засуетился Нехов. Веселился, любя свою работу, сам того не зная или старательно скрывая это знание, чтоб не мешало оно делать ту работу, которую он делал и сейчас, и вчера, и год назад (он с незапамятных времен знал, что охотник не должен любить охоту, он должен просто хорошо охотиться).

Нехов вынул шприц, нестерильный, конечно, пользованный уже не раз (зачем Сахиду стерильный шприц, да и всем другим, в кого этот шприц уже втыкался когда-то, и да и будет еще втыкаться, наверное), и ампулку из кармана вытащил, выпростал, разломил ее, наполнил шприц, склонился над непримиримым добряком Сахидом и, расценивая свои действия как средство для получения жизненного наслаждения и удовольствия, не моргая, ввел иглу Сахиду в вену (предварительно, конечно, оторвав к чертям собачьим рукав от сахидовского пиджака, а вслед тоже к чертям собачьим и рукав от сахидовской рубашки, они ведь, рукава, все равно ему больше не понадобятся, Сахиду, суке). И выдавил все, что было в шприце, все до конца. Шприц спрятал в карман, а ампулку раздавил каблуком, сухо хрустнув тонким стеклом. Раздавив, давил ее дальше, в пыль мельча сосредоточенно, насупившись, язык прикусив, розовый, чистый, забывшись, отрешившись и желая только одного – приехать домой в Москву, упасть на диван и перечитать «Женитьбу Фигаро». Опомнился, конечно, когда и следовало, когда Сахид стал радушно улыбаться и строить Нехову кровавые глазки и делать бантиком кровавые губки.

– Ага, – сказал Нехов и сел на ковер рядом с Сахидом, потер руки. – Ну-с, батенька, – проговорил оптимистично. – Как мы себя чувствуем?

– Как попка, которая хочет пукнуть, – кокетливо отозвался Сахид и рассмеялся кругленько.

Белые статуи кого-то – в полный человеческий рост – кто выше, кто ниже – благоволили Нехову и Сахиду, кивали головами с гипсовой важностью и невидящими глазами, белыми, то и дело поглядывали на противоположную стену без окон, за которыми сидела темная ночь, и только пули свистели в степи, и только ветер гудел в проводах, и тускло звезды мерцали.

– Ну-с, – сказал Нехов. – Попка, – потирая руки добренько, – пукни, пукни. Это так эротично.

Но вместо возбуждающего звука исходящих газов Нехов услышал частые и толстые удары в дверь, входную, кабинетную, необыкновенную – массивную и крепкую – с удара не вскроешь, и с двух, и с трех тоже, и с пяти, и с шести, и семи, а равно как и с восьми, и с девяти. Бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух – и крики меж ударов, и крики, и рев, и ор, и местные бранные слова меж криков и ударов, – бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух, бух.

– Йу-с, – Нехов взял Сахида за подбородок, сжал несильно, но чувствительно. – Кто звонил тебе сегодня утром из гостиницы «Тахтар»? – улыбался ясно.

– Ха-ха, ты ревнуешь, – порадовался Сахид, игриво шевеля ушами. – Ревнуешь, ревнуешь…

Кто? – Нехов улыбнулся еще яснее, яснее некуда. Один хорошенький мальчишка, – потупив глаза, со вздохом счастья и вины сознался Пукалка-Сахид. – Один красивенький мальчишка…

– Имя? – Нехов укусил Сахида за нос, пока небольно. – Приметы? Где его можно найти?

– Не скажу, не скажу, – плаксиво захныкал Сахид. – Я знаю, ты хочешь его отшлепать.

Бух, бух, бух за дверью и крики, и брань, и дурные запахи, фу!

– Я найду его, – проговорил Нехов Сахиду в самый его что ни на есть рот, – и приведу к тебе.

– Правда? – радостно встрепенулся Сахид и спросил шаловливо: – Ты не врешь?

– Я никогда не вру, – честно признался Нехов. – Вот тебе звезда!

А за дверью теперь тишина настала неожиданная. Бесполая и ничейная.

– Я так люблю тебя, – признался Сахид, утопая в нахлынувших чувствах, кои вызвала чудесная жидкость из многоразового нестерильного, поржавевшего шприца. – Во как люблю, – показал, разведя руки, и пукнул в доказательство. – Во как!

А вслед за пуком без паузы и промедления грохнул взрыв, встряхнув кабинет, а вместе с ним и статуи кого-то, которые даже не успели уши зажать и потому оглохли сразу, и черный стол, который подпрыгнул и поскакал по кабинету на четырех ножках, и так и не смог больше никогда остановиться, и Сталина, и Гитлера, перепуганных, но не побежденных, только крепче зубы сжавших, так что собственные портреты чуть не изжевавших, и Нехова с Сахидом, которые до потолка взлетели и на пол возвратились, неторопливо размышляя каждый о своем – Сахид о сладости полета, а Нехов – обо всем сверху виденном: и о прыгающем столе, и о жующих портретах, и об оглохших статуях, кого-то, и о густо небритых типах, вбежавших в, кабинет вслед за взрывом. Типы Нехову не понравились, и он стал в них стрелять – прицельно – и положил нескольких тут же, не сходя с места, когда приземлился. А потом Нехов лимонку в дверь расколоченную кинул и, когда лимонка бабахнула, вернулся к прерванной беседе.

– Имя, – он ласково трепал Сахиду его мясистые веки. – Приметы. Где я могу его найти?

– Он большой. Красивый, – восторженно цокал Сахид языком. – Желтоволосый. Смуглощекий, красногубый, розовопопый, чистенький, свеженький…

Нехов встряхнул Сахиду язык.

– Он русский, – заявил одноязыкий Сахид.

– Русский, – сморщился Нехов и поскрежетал зубами, пробуя слово на крепость. – Русский. – Не разгрызть словцо. Нехов иол ожил его в карман.

– Он помогал нам, – умильно плакал Сахид, – Он был сторонником Движения освобождения Доброты. Он сам вызвался помочь. Его никто не просил. Он такой чудный, такой голубоглазый, такой пухлогубый, такой прелестный, такой ароматный, такой нежный, такой сексуальный, так и хотелось его облизать, – Сахид высунул язык и стал упоенно лизать дымный воздух.