Николай Псурцев - Голодные прираки

Сев в машину, я сделал еще глоток виски, закурил и только потом завел двигатель. Все гаишники в городе смотрели только на меня, пока я ехал. Я приветливо им улыбался, посылал воздушные поцелуи и ничего не боялся. И они видели и понимали, что я ничего не боюсь, и потому только смотрели на меня и все. И не шевелились, И даже не думали о том, чтобы поднять жезл и указать им на меня. Все милиционеры города смотрели-, пока я ехал, только на меня. Каждый милиционер, заметил я, тотчас поворачивал голову в мою сторону, где бы он, милиционер, ни был, рядом или в навстречу идущей машине, на тротуаре, в толпе, в столовой или ресторане, на лестничной площадке одного из ближайших или не ближайших домов, в постели с любовницей или за кухонным столом с женой, на собственном приусадебном участке, окучивающий грядки, в туалете или в морге на вскрытии. Но мне было плевать, что они поворачивали голову в мою сторону. Я их не боялся, лони чувствовали это. И поэтому не стреляли сразу. Медлили. Ждали, пока я испугаюсь…

Когда я въехал в Ясенево, напряжение спало. Ясенево уже не Москва – другой, совсем другой город. Загород. И милиционеры здесь другие (те же, конечно, но другие тем не менее). Здесь, в Ясеневе, я нашел даже солнце. Оно светило мне с высокого неба. И не только светило, но и грело. И не только грело, но и светило. В центре города солнца я так и не отыскал. Хотя, впрочем, там я и не пытался этого сделать – не до того тогда было.

Я поднялся на девятый этаж обыкновенного панельного, несколько лет назад, наверное, белого, а сейчас темно-серого, дома. Я нажал на звонок одной из квартир. Дверь еще не успела до конца открыться, а Ника Визинова уже взяла меня за левую руку и потянула меня в квартиру, смеясь и заглядывая мне в глаза, остропахнущая мылом и дорогими сигаретами, постукивающая каблучками по чистому паркету, нетерпеливая, в длинной тонкой цветастой юбке, в тяжелой шерстяной белой кофте, красивая, призывная, незнакомая, новая, смертельно желанная. Она гладила мне левое запястье, и звала за собой…

Приоткрылась дверь в комнату, и выглянул мальчик. Он был бледен и серьезен. Он стоял, вытянувшись, опустив руки вдоль своего худого тела, и в упор смотрел на меня. «Здравствуй», – сказал я как можно приветливей. Мальчик ничего не ответил, отступил назад в комнату и закрыл за собой дверь. Я пожал плечами и пошел вслед за Никой на кухню, Ника прикрыла дверь и обняла меня, прижалась ко мне крепко. Поцеловала меня, оторопелого поначалу. «Я хочу тебя! Я хочу тебя, – повторяла, часто и хрипло дыша. – Я хочу тебя!» Я отвечал на ее поцелуи. С удовольствием. С дрожью. Теряя память. И землю под ногами. «Ты опять кого-то убил сегодня? – проговорила Ника все так же шепотом. «Я никого не убивал сегодня, – тоже шепотом ответил я. – Я уже давно никого не убивал». Ника целовала меня все сильнее. Она кусала мои губы. Она впивалась в мою шею. Она ела меня… Вот рука Ники скользнула под ремень моих брюк. Я вскрикнул и вытянулся от остроты наслаждения. «Мама, мама – как из-под воды услышал я голос мальчика. – Мама, мама!» Я потряс головой и оттолкнул Нику от себя… «Потом, – сказал, переводя дыхание. – Потом. Здесь ребенок» – «Подожди», – сказала Ника и, поправив юбку и кофту, вышла из кухни. Мне, наверное, надо было бы сейчас, когда Ника оставила меня, подумать о том, как мне действовать дальше, используя случайно образовавшуюся паузу, наличие безопасного места пребывания, уют, тепло и запах поджаренного хлеба. Но я не смог себя заставить думать. И в конечном счете был рад тому, что не смог. Какое-то время суток голова должна быть совершенно пустой, и жить и действовать в это время надо только с помощью врожденных или приобретенных рефлексов. После не одного, но сотен таких состояний начинаешь гораздо больше, чем раньше, доверять себе, доверять своей личности. А доверие своей личности – чрезвычайно важная штука в борьбе (или не в борьбе – в сотрудничестве) со страхом, который постоянно и безысходно живет в каждом из нас.

Так что сейчас я не думал. Сейчас я, к удивлению своему, совершенно неожиданно для себя, любовался местом, в котором находился, – кухней. Я с удовольствием и беспричинной радостью отмечал матовость кастрюль, сковородки, чайники, причудливую форму протертости на линолеуме возле плиты, неказистость старого обшарпанного, исцарапанного когтями то ли кошки, то ли собаки, то ли попугая какаду кухонного стола, устрашающую неровность грубо оторванного куска деревянного подоконника, мутность немытых стекол в окне, немалую величину дыр в шторах (через которые я видел летающих в солнечном небе черных птиц), опасный наклон буфета, стоящего у плохо окрашенной стенки, вздыбленность валявшихся на полу газет… и совершенность Ники Визиновой, которая наконец-то вернулась ко мне. Совершенность Ники уже отметил без удивления, а с привычным восторгом, и непривычной печалью.

Ника включила чайник, взяла сигарету из пачки «Мальборо», лежащей на столе, закурила, села на табурет возле стола, затянулась глубоко, закрыв глаза, и, выдохнув дым, рывком, по-мужски, сказала: «Раньше, давно, в школе, когда мальчишки пытались лапать меня, когда старались поднять мою юбку, когда, краснея от желания, хотели дотронуться до моего лобка, я не понимала, для чего они это делают. Какую ценность представляют для них мой лобок, моя грудь, мой зад и в чем причина той радости и удовольствие, с которыми они ощупывают мое влагалище. Когда я училась в шестом классе, двое здоровых десятиклассников затащили меня на школьный чердак, раздели меня и, дрожа, багровея, сопя и пуская слюну, дотронулись до меня своими членами и кончили тотчас, выплеснув на меня море своей невинной еще, горячей спермы. И тогда я тоже не почувствовала ничего; кроме отвращения и жалости. Ничего из того, что могло бы возбудить меня, доставить мне удовольствие… Ничего. В шестнадцать лет я стала женщиной. Все тогда пробовали это. И я попробовала. Ну и что? – сказала я девчонкам. Ну и что? – сказала я себе. В восемнадцать мне попался один умелец, его звали Родион и было ему двадцать восемь. Он знал все. Он умел многое. Прежде чем войти в меня, он обрабатывал меня часа два, квалифицированно, упорно и ожесточенно… Чуть-чуть, чуть-чуть мне было приятно, тогда, чуть-чуть. И все. Родион был зол. Груб. Язвителен. И, наверное, справедлив. Он сказал, что я не женщина. Он сказал, что я никогда не стану женщиной… В девятнадцать моя институтская подруга познакомила меня со своим старшим братом – Андреем Боротовым. Ты, наверное, слышал о нем, О нем писали. О нем плохо писали… Мне он понравился. Но пока только на уровне внешности. Он был высок. Крепок лицом. Усмешлив. Уверенно двигался. Имел жесткие внимательные глаза. Волосы носил гладко зачесанные назад. Не делал ни одного лишнего движения. Был умен. Умел говорить. И, что самое важное, от него исходила опасность. Я тогда, когда познакомилась с ним, еще не знала, кто он. Но чувствовала всем телом, что от него исходит опасность. И мне это нравилось. Ох, как мне это нравилось!