Константин Тарасов - После сделанного

Но в пять часов Децкий отринул свои переживания и приехал домой звонить в таксомоторный парк. Справка была уже готова, ему продиктовали фамилии и адреса четырех таксистов. Затем из толстой пачки купальских фотографий Децкий отобрал наиболее приличный групповой снимок, переоделся в строгий наряд — черный костюм, черный гольф, черные туфли и отправился в город. Объезжать таксистов было рано; Децкий забрался в модное молодежное кафе и просидел полтора часа за стойкой, заказывая один за другим двойной кофе. Он выехал по адресам, когда интервидение начало трансляцию очередного матча европейского чемпионата по футболу. Благодаря этому первые три адресата оказались дома. Все они убежденно заявили, что никто из людей, запечатленных на снимке, машину в Игнатово не нанимал. Четвертый таксист работал за приятеля, искать его на линии с помощью диспетчерской службы Децкий не отважился; достаточно риска было и в том, чтобы от имени инспектора уголовного розыска предъявлять для опознания снимок. Децкий решил навестить четвертого завтра утром.

Теперь можно было ехать к Павлу. На одном из перекрестков, ожидая разрешения на поворот, Децкий в сентиментальном порыве приставил фотографию к ветровому стеклу. На снимке он и Павел стояли рядом, Паша обнимал его, оба смеялись. Голос несчастного приятеля так громко зазвучал в ушах Децкого, словно Павел находился рядом. Вспомнился Децкому весь тот счастливый день — с костром, купанием, ужином, игрой в футбол, и удушливый комок тоски подступил к горлу, и одинокая скатилась по щеке слеза. Поглядывая на снимок, питая им горькую свою грусть, Децкий вдруг с ужасом обнаружил на снимке себя, то есть все время глядел и видел и не находил в этом ничего дурного, а вдруг пришло понимание, что его, Децкого, здесь не должно быть, что он как следователь не мог предъявлять снимок с собственным изображением. Не будь таксисты увлечены футбольной игрой, они и сообразили бы, и почувствовали какую-то несуразность, и удостоверение могли бы попросить, удивившись такой явной странности. И следом пришла мысль, что вор мог снять усы и бородку в Игнатово, выйдя из такси, а в такси благоразумно ехал при бородке и усах, что и весело, и неглупо.

Децкий развернулся и помчался к ближайшей парикмахерской. Через двадцать минут совсем иной человек глядел на него из зеркала. Мягкость, благодушие, которые придавала борода, исчезли начисто. Твердое, волевое лицо отражалось в зеркале; Децкий остался доволен: теперь он более походил на инспектора угро, чем майор Сенькевич.

Последующий час Децкий просидел возле гроба. Входили и выходили люди, комната заполнялась цветами. Отдать последний долг пришли и свои: Данила Григорьевич с женой, Виктор Петрович, Петр Петрович со своей мымрой; появилась в дверях Катька с любовником; Адам принес букет гладиолусов, постоял, посмотрел и сел возле Децкого. Бабы плакали, родственники выли, словом, что тут рассказывать — все знают: было как везде, как всегда, как было, и есть, и будет. Верин плач мучал Децкого, голосила она отчаянно, отдавались в сердце ее безумные вскрики; Децкий старался не вслушиваться, но слушалось, и внезапно его поразили вычленившиеся слова упрека: "Павлуша, Павлуша, зачем ты пил!" Старая боль была в этом укоре, и Децкому осозналось, что Павел пил по-настоящему, что это стало горем семьи, что все, что говорил он вчера, — он говорил честно, что и вечером он, используя свое одиночество, напился всласть, и поэтому никоим образом не мог разъезжать два часа по загородным дорогам. Это было практически невозможно, его никогда не тянуло на пьяные приключения; в худшем случае он решился бы на пешее хождение, но руль, шоссе, скорость, свист воздуха за окном — такое удовольствие было ему чуждо, даже противно. Он не мог, думал Децкий, ехать сам и не мог кого-либо везти; скорее бы он вызвал машину. И к Децкому пришло понимание: это не Павел кого-то вез, это кто-то вез Павла. И возил до тех пор, пока тот не уснул. Дальнейшее вообразилось так: на седьмом километре Веселовского тракта кто-то пересадил Павла за руль, включил передачу и стронул «Москвич» по крутому спуску. Машина пошла вниз, набирая скорость. Павел не видел, не чувствовал, куда несет его, — он спал. И пьяные его сновидения оборвала смерть. Именно так все и произошло, подсказывала Децкому интуиция; кто-то пустил машину с холма, кто-то хотел убить Павла. И убил.

Этот день оказался напряженным и для следователя Сенькевича. Вскоре после планерки он получил результат графологической экспертизы почерка Децкого и почерка на ордере. По мнению эксперта, ордер едва ли написан рукою Децкого; в пользу подделки свидетельствует общая пропорция букв. Текст ордера краток и недостаточен для убежденного заключения; наблюдаются отклонения в написании букв «н», "т", «я»; угол наклона букв отличается незначительно и позволяет говорить о старании уподобить почерк на ордере почерку на заявлении.

Отсюда следовало, что преступление тщательно готовилось и что преступник достаточно тренировал руку. Сенькевич подумал, что преступник мог прийти в сберкассу с заранее подготовленным ордером, чтобы не подвергать себя риску из-за волнения, спешки, каких-либо иных непредвиденных обстоятельств. Но повторная подпись на обороте ордера подсказывала, что преступник расписывался на глазах у контролера, из чего вытекало, что в критической ситуации, когда вся затея повисла на волоске, он в считанные мгновения сумел проанализировать претензии контролера, определил свою ошибку и внес в подпись недостающий элемент. Сенькевич высоко оценил его самообладание. И еще это убеждало, что преступник имел близкое или дальнее касательство к Децкому; можно было думать, что он скорее принадлежал к окружению Децкого или Децкой, чем к кругу работников сберкассы, если только обе группы не соприкасаются, если существует лицо, общее обеим группам. Просить разрешения на экспертизу почерков множества людей не хотелось, и вряд ли такая широкая проверка была бы разрешена. Следовало хоть с некоторым приближением ограничить число лиц, доступных подозрению.

Какие-то надежды обещало то рассуждение, что подавляющее большинство людей считает правильным и благоразумным не распространяться о размерах своих вкладов, тем более если размеры эти способны пробудить зависть. В любом случае даже приблизительное знание суммы доступно малому кругу лиц. Сенькевич прикинул, что располагает самыми скудными знаниями об отношениях со сберкассой большинства своих добрых знакомых. Имеет ли накопление? Сколько? В какой кассе? Как часто прибавляет? Он насчитал только троих, о ком знал точно, что пользуются сберкнижкой, но о сумме разговор никогда не заходил и зайти, разумеется, не мог: странно и неприлично, считал он, любопытствовать о чужих деньгах. Какая цель? Какая потребность? Лицо, проявляющее такой интерес, конечно же, запоминается, "длинный нос" его обсуждают, он порицается: свои не умеет считать — чужие считает. Сомнительно, чтобы такие люди, как Децкие, сами хвастались накоплениями или тщеславно отвечали на нескромное любопытство. Получить же достоверные сведения о вкладе возможно либо у вкладчика, либо в сберкассе, а больше негде. Сенькевич отметил в списке насущных дел встретиться с Децким и обсудить круг знакомств семьи.