Владимир Рыбин - Интрига

Больше двадцати лет назад это было, а вспоминалось, как вчерашнее. Троллейбус миновал обрывы над Гурзуфом и подходил к колоннаде Никитского ботанического сада. За густыми зарослями сосняков и дубняков густо синело море, а я видел то, чего нельзя было увидеть с этой дороги, — обширные каменистые пляжи Ай-Даниля, пустынные, поскольку в ту пору добраться сюда можно было только по крутым горным тропам. Курортники и двадцать лет назад не любили далеко ездить, а туристов тогда было еще не так много, и потому мы наслаждались в Ай-Даниле тишиной и уединенностью.

Славное было время. А может, потому и славное, что давно было, в те времена, когда каждый из нас чувствовал себя подобно камню в раскрученной праще, рвущемуся в свободный полет. С кем этого не бывает после выпускных экзаменов, и каждому, наверное, кажется, что такое случается только с ним одним накануне неведомой жизни, большой и непременно значительной.

На ялтинском автовокзале, как всегда в курортный сезон, было столпотворение: сотни людей топтались возле касс, возле темного зева подземного перехода. Одни искали удобные и дешевые квартиры, другие выгодных квартирантов. Мне нужно было остановиться в Ялте на три дня, но я сказал, что плачу вперед за неделю, и скоро нашел добрую тетушку, которая повела меня куда-то в гору.

— На Цветочную улицу, — горделиво сказала она.

Цветочная улица оказалась и без цветов, и даже без зелени. Я сделал вид, что весьма доволен и улицей и комнатой: не для того приехал сюда, чтобы наслаждаться южными красотами.

Было еще довольно рано — летел ночным самолетом, поскольку в эту летнюю пору на дневной самолет достать билет практически невозможно, — и потому я решил сейчас же, не откладывая, отправиться искать санаторий и мою, то есть давно уже не мою Аню, отдыхающую в нем. И по пути зайти на почту, дать телеграмму Игорю Старостину, как уговорились, сообщить ему адрес, где я остановился на эти дни.

Искать долго не пришлось: уже через пятнадцать минут таксист доставил меня к широким, настежь распахнутым воротам санатория. Но ворота раскрыты были, как видно, не для меня: едва я шагнул в них, как из каменной будочки, стоявшей сбоку, выскочил бодрый дяденька, потребовал предъявить курортную карту. Я пробормотал что-то насчет того, что курортная карта находится там…

— Где там? — сердито спросил дяденька, возраст которого я никак не мог определить: вроде бы старый, но по энергичности — молодешенек.

— Вы прекрасно выглядите, — пропустив вопрос мимо ушей, сказал я. Вот что значит жить на курорте. А ведь небось воевали?

— Конечно, воевал, — еще более оживился он.

— А мне не довелось. А вот здоровье — никуда.

— Из какого вы корпуса?

— Из первого, — уверенно сказал я, решив, что, если есть номера корпусов, то уж первый-то обязательно присутствует.

— Ну, идите. Только в другой раз курортную карту не забывайте. Сами понимаете, строгость нужна…

Дальше я шел спокойно: никто ни о чем меня не спрашивал. Так дошел до большого здания, построенного еще до того, как архитекторы изобрели теорию, по которой, чем тесней человеку, тем для него лучше. В обширном центральном вестибюле ко мне вышла добрейшая дежурная медсестра в таком поразительно белом халате, словно его только что вынули из отбеливателя, спросила, не больной ли я, приехавший лечиться. Я сказал, что мне нужно, и узнал, что все больные в этот час находятся на пляже.

— На пляж можно спуститься по тропе, а можно и на лифте, выводящем прямо к дежурным пляжным медсестрам.

Я предпочел открытую тропу, чтобы без нужды не информировать дежурных медсестер.

Санаторный пляж оказался полупустым. Возле кабинетика медсестры стоял большой белый самовар, рядом с ним за столиком сидела пышущая здоровьем больная тетя, пила чай. На раскаленной кафельной площадке парень и девушка, тоже, надо полагать, больные, азартно играли в бадминтон. Под навесом двое мужчин с такими большими животами, что трудно было понять, как на них держатся плавки, играли в шахматы за широким, разграфленным клеточками шахматным столом. Человек пятнадцать лежали на топчанах под навесом, столько же жарилось на лежаках, брошенных прямо на бело-розовую гальку. Вот и весь народ. Для ялтинского пляжа в разгар сезона, прямо скажем, маловато. Но мне и этих хватало, поскольку даже среди этих немногих я никак не мог углядеть свою Аню.

Потом до меня дошло очевидное: от прошлой Ани, пожалуй, осталось одно имя, и надо смотреть не только на молодых, но и на всяких. Чтобы не затягивать время до обеда, я встал и пошел вдоль топчанов, бесцеремонно разглядывая людей. И вдруг увидел ее. Она шла мне навстречу, на ходу поправляя купальную шапочку. Была она не то чтобы толстой, но и далеко не тонкой, как прежде. И лицо ее как-то опустилось, словно кожа за последние двадцать лет потяжелела, и волосы стали вроде как светлее. Когда она прошла мимо, не узнав меня, я разглядел, что светлота эта — от первых нитей седины.

Она сошла по лесенке на бетонный волнорез, постояла в тени и начала спускаться в воду. И поплыла медленно, словно нехотя.

Я тоже пошел к лесенке, решив, что лучшего места для первой встречи, чем в море, не сыскать. Вода показалась в первый миг обжигающе холодной. Когда немного улеглось дыхание, я поплыл к Ане; отворачивая лицо, стараясь делать вид, что плыву не к ней, а просто мимо нее.

Она не сразу обратила на меня внимание. Но вдруг глаза ее остановились на мне, расширились в испуге, и она начала медленно погружаться в прозрачную голубизну.

— Аня! — крикнул я. — Что ты?! — Быстро поднырнул, подтолкнул ее к поверхности, но она, недвижимая, снова начала тонуть. Тогда я подхватил ее, прижимая к себе и загребая одной рукой, поплыл к берегу.

Не успел я вынести ее на берег, как откуда-то взялся фотограф, суетился, снимал со всех сторон, приговаривая что-то о спасении утопающих, о какой-то газете, где будто бы ждут не дождутся сообщения о моем героическом поступке.

Аня лежала с открытыми глазами и, как я сразу понял из реплик медсестры, отделалась лишь испугом, не успев наглотаться воды, потому что потеряла сознание раньше, чем начала тонуть, и потому, что я, на счастье, оказался рядом.

Увидев меня, уже чуточку порозовевшая Аня снова смертельно побледнела, и глаза ее сделались круглыми, полными какого-то, никогда мною у нее не виданного, выражения тоски.

— Что ты, Аннушка, что ты! — бормотал я, присев возле нее на корточки.

Она подняла руку, дотронулась до моих волос, и я послушно опустил голову, прижался губами к ее холодному виску.

— Что ты, Ань?!

Когда поднял голову, то увидел, что она плачет. Слезы, редкие и крупные, набухали в уголках ее глаз и, сорвавшись, быстро скатывались к ушам.