Елена Арсеньева - Клеймо красоты

– Рассказывай! – хмыкнул Виталя. – Сравнил хрен с яичницей. То бумажка, а то вон какая дровина! Даже когда полешки кладем в камин, они долго разгораются, а тут стоит огромное бревно, да не сухое, а сырое. Пока-а оно еще вспыхнет! Нет, ты нам тут зубы не заговаривай.

Петр обвел всех безнадежным взглядом, и Ирина вдруг заметила, как осунулось за эти несколько минут его лицо. Еще когда она наткнулась на Петра на дороге, он выглядел совершенно другим: беззаботным и насмешливым. Однако он и тогда подозревал что-то неладное, потому и пошел искать очаг дыма. А теперь, когда убедился, что подозрения оправдались, как бы усох мгновенно, черты обострились, глаза впали. И Ирине вдруг стало холодно в кольце теплых рук Павла, который без устали обнимал ее. Она поверила Петру, и мурашки побежали по спине. Нет, пока еще не было страшно, но ужас уже тянул к ней свои ледяные пальцы.

– Вот послушайте меня еще минуту, а потом говорите, что хотите, делайте, что хотите, – негромко сказал Петр. – Я залез на дерево и увидел дымовую завесу на горизонте с севера, но захватывает и восточную сторону, дорогу на Арень, причем все активнее. А день сегодня ветреный, более того, верховик набирает скорость. К полудню ветер всегда усиливается. И если ты, Виталя, хочешь, мы можем поспорить, что самое большее через четыре часа здесь разгорится такой камин… Понимаешь, верховому пожару совсем не нужно ждать, когда сгорит все сверху донизу, чтобы следовать дальше. Он потому и называется верховым, что идет по верхушкам, выбрасывая искры на десятки метров, оставляя нижнему, спокойному огню все, чего коснулся. Это как бы передовой отряд пожара, ты понимаешь? Карательный отряд, который не щадит ничего на своем пути. Оставайся, Виталя, если не веришь! А я потом приеду посмотреть, что от тебя осталось.

– То есть ты предлагаешь отступить в деревню, я так понял? – спросил Сергей. – Думаешь, ее стороной обойдет?

У Петра в глазах мелькнула растерянность.

– Если ветер не переменится, деревню накроет к вечеру, – глухо сказал он.

– Слушай, – мягко заметил Павел, выпуская Ирину из объятий, но продолжая сжимать ее руку. – Ты парень геройский, я вижу. Но зачем же так много триллеров зараз? Сколько тут до деревни? Километров семь? Это же не самое маленькое расстояние.

– По дороге – семь, а прямиком и трех не будет, – вмешалась Маришка. – Тропки есть через лес. Правда, на пути речка…

– Какая еще речка?

– Никакая. Просто Безымянка. Метров пять шириной, а кое-где и до двух сужается.

– Эту речку верховому пожару перескочить – все равно что мне сделать один шаг, – невесело усмехнулся Петр. – Ребята, поверьте, дела очень серьезные. Семь километров, бог ты мой! Да ведь это ничто. Вот мы были на Дальнем Востоке, там леса валом горели. Послали нас обследовать путь возможного продвижения пожара. Сопки поросли кедрачом, подлесок густой, продираемся. Все задымлено кругом, и мы не сразу обратили внимание, как что-то начало потрескивать неподалеку. Вышли из чащи, и вдруг наш первый увидел пламя! Идет двумя углами снизу, с нарастающей скоростью, выпрыгивает на десять, двадцать метров с воем, с грохотом. «Бегом!» – кричит наш первый. Мы рванули наискосок вниз… Я тогда еще молодой был, неопытный, дернулся было наверх, да спасибо Маришкиному брату Кольке: поймал меня за штаны. Если по сопке бежать вверх, от пожара не убежишь, он ведь идет со скоростью курьерского поезда, а сопка крутая. Человек задохнется, а огонь… Видели, как я бумагу жег? Вот так же и сопка вспыхивает. Огонь поднимается на нее со скоростью курьерского поезда! Короче говоря, бежали мы так, как никогда не бегали. Надо было пересечь дорогу первому языку пламени, опередить его. Один наш парень отстал. Может, ногу подвернул… Мы услышали крик, оглянулись – и увидели, как передний огонь его отрезал, а следующий поток накрыл. И все это было на наших глазах, в какую-то минуту! И мы не могли вернуться, мы должны были бежать дальше, иначе сгорели бы все. В какую-то минуту! – повторил Петр устало. – А ты, Виталя, говоришь…

Он осекся, вскинул голову.

Витали не было. Не было и Змея.

Рядом застыли в напряженном внимании Павел, обнимавший Ирину, и Сергей, к которому жалась Маришка, как бы ставшая меньше ростом. Петр растерянно огляделся, и в то же мгновение послышался шум мотора.

Тревожно переглянулись. Всех поразила одна и та же мысль.

Толкаясь, бросились в сени, потом на крыльцо, выбежали через калитку на дорогу – как раз вовремя, чтобы увидеть пыль, взвихрившуюся по следу «Москвича».

Единственный автомобиль, на котором можно было вернуться в деревню, исчез.

Из старых писем :

Здравствуй, дорогая сестра, дорогая Тонечка!

Писать тебе перед сном стало уже привычкой, с которой трудно расстаться. День с самого утра проходит в таком мраке, словно солнышко с небес от веку и не глядело, зато к вечеру, стоит упасть на нары, распрямить ноющую спину и разместить поудобнее гудящие руки и ноги, возникает в памяти твое лицо с веснушками на носу, твои всегда удивленные глазенки – и я не могу удержаться от соблазна начать этот разговор с тобой.

Хотя что я? Какие веснушки, какие глазенки? Прошло три года, и ты, конечно, уже не та девочка, которую я помню. Это сколько же тебе теперь? Пятнадцать? Ты, наверное, стала красавица, вся в мать. Но вот удивительно: думая о тебе, я вспоминаю именно ту перепуганную малышку, какой ты была, когда уводили странника. Значит, ты все видела и все знаешь… Понять не могу, как у тебя хватило сил никому об этом не поведать. Девчонки ведь обычно все выбалтывают друг дружке либо матерям, а ты сразу поняла, что дело смертью пахнет. Хотя… хотя кто мог бы догадаться о секрете? Никто, нигде и никогда не видел небось такой хитрой вещи! Чего я только не делал, чтобы открыть шкатулку! Наверное, и тебе это не удалось, если ты все же преодолела свой страх и решилась попробовать. Но теперь я знаю, в чем штука. Помнишь, странник пришел в сараюшку, где лежал в своей домовине дед? Мы с тобой бежали тогда за ним, будто прикованные, сколько ни кудахтала от страха мама. А помнишь, как поднял он крышку дедова гроба? Вот в этом все и дело.

Но ты не думай, что я сам такой догадливый. Да я и думать забыл про эту шкатулку. Тут ведь не до старых тайн. Живешь одним днем и вообще не знаешь, будешь ли жив завтра. «Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, или в лоб мне пулю влепит злой собака конвоир…» Как видишь, я не оставил дурацкой привычки коверкать чужие стихи. Это меня и погубило в свое время.

Вот же глупость, а? Ну разве мог я тогда ожидать, что невинная шутка… И им же всем было смешно, они же все смеялись вместе со мной, когда пели: «Броня крепка и танцы наши быстры!» И еще: «Пусть знает врач, укрывшись в зоосаде: он будет брит повсюду и везде, когда ударим спереди и сзади…» И особенно: «Когда нас в бой пошлет товарищ Пупкин и Козолупкин в бой нас поведет»! Они просто валялись, животики со смеху надрывали в тот вечер. Они подпевали мне! А наутро, проспавшись, каждый из них спохватился – и настрочил донос. Надо уж было и мне, наверное, донести на себя самого – за компанию. Вот не сделал этого, дурак, теперь и пропадаю тут не за понюх табаку, а они…