Елена Арсеньева - Последняя женская глупость

– Новый год помню, а шахматы нет, – ответила Римма с острым сожалением.

Нет, она не о том жалела, что шахматы не помнила. Она жалела, что воспоминание об этой ночи, долгое время бывшее самым драгоценным ее воспоминанием, теперь потускнело по сравнению с новыми впечатлениями жизни, словно цитрин или фианит – рядом с подлинным бриллиантом.

– Ну бог с ними, не помнишь, и не надо, – нетерпеливо сказал Григорий. – Я их и раньше сто раз видел. Они уникальные – костяные, вернее, из клыка моржового. Николай сказал, это память от деда, который работал долгие годы в Якутии, поэтому фигурки вырезаны не как обычные пешки-ферзи, а в виде туземных богов. Вместо коней – олени, тура – юрта, ну и все такое. Очень забавно, хотя работа не бог весть какая тонкая. И в тот вечер я как-то впервые обратил внимание, что во всех фигурах в головы вставлены какие-то камушки. Сам не знаю, почему я раньше этого не замечал. Впрочем, игрок из меня никакой, шахматы я вообще не люблю. А в тот раз начал Резвуну проигрывать – и дай, думаю, его отвлеку от доски. Начал ковырять один камушек и спрашиваю: зачем, мол, они здесь, это что, национальная якутская традиция – шахматы серыми камнями украшать. «Не столь уж они и серые, – сказал загадочно Коля. – Они очень даже разноцветные!» Взял белого ферзя, развинтил корону и вынул камушек. И я увидел, что с нижнего конца это – алмаз, да какой! Показал камни и в других фигурках. Мне таких и видеть в жизни не приходилось. Практически с горошину величиной, некоторые больше. Коля сказал, они все с одной стороны зачищены, хоть и не огранены. Камни редкостного качества! Белизна их, судя по тому, что я видел, удивительная. На языке ювелиров это называется «файнист вайт» – «отличнейшие белые». Чистота – «флоулесс», то есть самые лучшие, без малейших черных пятнышек или точек. Прозрачность – «лууп клин», то есть «чистые под лупой», абсолютно прозрачные, без видимых включений. Это мне Николай уже потом рассказал, все эти ювелирные тонкости. «Откуда дровишки?!» – начал я спрашивать. Он сначала отнекивался, потом, подвыпив еще, рассказал. Вы с Нинкой тогда концерт по телевизору смотрели. А я слушал про алмазы…

Вот в общих словах история, без особых подробностей. Эти камушки у него от деда. Дед его во время войны работал на каком-то якутском алмазном месторождении. Молодой геолог, по распределению его туда послали. Жили они в бараках, в смысле ИТР, инженерно-технические работники жили, а работали в карьере преимущественно зэки. Рядом был лагерь. Коля обмолвился, дед будто бы говорил, что такой жестокости к людям никогда не видел. Рассказать только, как их обыскивали после работы! Особенно зэков, к ИТР отношение было полегче. Казалось, что и крошки алмазной не сопрешь. Однако русский человек большой мастак – крали и там, и еще как крали…

У деда был приятель – жили они в одной комнате. Постарше его, уже года два работал на копях, опытный человек и классный специалист. Собирался уезжать, срок договора у него заканчивался. И вот однажды разболелся у него живот от непропеченного хлеба, да так, что в крик. Недолго мучился – помер чуть ли не в сутки. Заворот кишок. Тайга, война, врачей нет. Короче, отдал концы мужик, и его похоронили. А надо сказать, что дедок Колин, по его словам, был человек весьма ногастый. То есть лапа у него была огромная, размер сорок шесть. И такие валенки раздобыть ему было сложно, вечно маломерки носил, а в маломерках нога мерзнет. Сосед же тоже оказался могучим дядькой, валенки у него были какие надо, и не просто подходящего размера, а отменно подшитые. В таких по воде пройдешь, аки посуху!

И после его смерти Колькин дед их со спокойной совестью зачалил. Поставил к печке посушить, да и задремал. А они затлели. Проснулся дед, кинулся к печке, да поздно – на одном подметка уже отвалилась и занялась. Начал ими бить об пол, чтоб затушить огонек, – и тут из прогоревшей подметки посыпались камушки… А потом выяснилось, что оба валенка были подбиты алмазами. Как уж накрал их покойник – неведомо, а накрал.

Дед Колькин, наверное, должен был о находке доложить. На его месте так поступил бы каждый советский человек. Каждый, но… не он. Не сделал он этого. Заховал камушки понадежнее, в те же валенки зашил, а потом вернулся с ними из Якутии домой, в Благовещенск, когда отработал договор. Они ведь, Резвуны-то, в Благовещенске раньше жили, на Дальнем Востоке. Вернулся дед небедным, зарплата у него была огромная, потом пенсия пошла, какая надо, и трогать этот клад у него не было никакой надобности. Да и опасно! Колька говорил, миллионов на двадцать долларов шахматы тянут! Даже если он по своему обыкновению и привирал вдвое, все равно хорошая сумма, не так ли?

– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?

– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.

– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?

– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?

Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…

Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.

Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!

И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск . Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.

Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.