Евгения Грановская - Код Рублева

– Вам совсем негде жить?

– Я в Москве ненадолго, – ответил Алеша, чувствуя, как по телу пробежала волна тепла. – Мне нужно кое-что сделать.

– Что сделать?

– Я не могу вам сказать. Это приватное дело.

– Понимаю, – кивнул Есенин. Глаза у поэта были прищурены, папироса дымила в углу рта. – Налить вам еще?

– Нет. Не стоит.

– Бросьте, это же не самогонка! Ну давайте, подставляйте стакан, не ломайтесь. Я люблю поговорить с незнакомыми людьми, а мы ведь с вами толком не знакомы. Вы, видимо, религиозный человек? Вот, послушайте-ка.

Есенин поднял руку с распахнутой пятерней и, не вынимая дымящейся папиросы изо рта, проревел:

– Как вам такое богохульство? Впечатляет, а! – сверкнул он голубыми глазами.

Алеша покачал головой:

– Не очень. Вера не может быть в силе. Иначе самые святые люди на земле – это насильники, разбойники да убийцы. И правда вовсе не в нас. Вернее, она в нас, но до нее еще нужно доискаться.

– Чего ж ее искать, коли она внутри?

– По дороге к ней зверь сидит. Чтобы до человека в себе добраться, нужно сначала этого зверя убить.

– А коли он вас, тогда что?

– Тогда все, конец, – ответил Алеша.

Есенин улыбнулся. Улыбка у него была светлая и добрая.

– Вы, Алеша, говорите как поэт, – сказал Есенин. – Что еще вас смущает в моих стихах?

– Меня смущает вызревший новый Спас. Я давно заметил: отчего-то большевики, отрицая в корне религию, видят в своем явлении миру второе пришествие Христа. Видимо, они считают, что это оправдывает их поступки.

– Вас смущает размах? – прищурился на него Есенин.

Алеша покачал головой:

– Нет. Зло любит действовать с размахом и шумом. Только так оно может сойти за подобие добра. Камерность ему противопоказана.

Есенин воткнул докуренную папиросу в горшок с цветком и тут же зажег новую.

– Да, второе пришествие… – пробормотал он, о чем-то размышляя. Глянул из-под светлой челки на Алешу и задорно произнес: – Приди сейчас Иисус, его бы в Чека мобилизовали и форменную фуражку со звездой вместо тернового венца на голову нахлобучили бы… Вы так и не надумали еще выпить?

– Нет. Меня и от первого бокала мутит.

– Мутит? От вина? – Поэт насмешливо блеснул зубами. – Да вы счастливчик. А меня вот мутит без вина.

Поэт снова наполнил свой стакан и снова его опустошил, запрокинув голову с золотыми локонами. Когда он поставил пустой стакан на стол и опять вставил папиросу в рот, в лице его появилось что-то трагическое. Не такое пронзительное, как в те моменты, когда он читал стихи, а что-то незвонкое, непроясненное, глубоко отчаянное.

– Бегаем, суетимся, а все одно помирать, – с горечью сказал он. – Вот я недавно в столице, а уже скучно. Скучно от всех этих рож, от всех этих раскрашенных баб. Здесь все с притязаниями. Перед всеми нужно из себя что-то корчить. Все тут из кожи вон лезут, чтобы обратить на себя внимание, перехватить кусок славы или пожрать за чужой счет. И все только самими собой озабочены. Не смотрите так, я знаю, что говорю. Россия для них просто декорация. Даже сейчас – Россия погибает, а они кривляются и скачут. Демонов каких-то призывают… Фениксов… И все радуются, радуются… Чему?

Есенин немного помолчал, затем стряхнул с папиросы пепел и сказал:

– Знаете, что самое скверное? Что я прижился, принял правила игры. Значит, я такой же, как они. Но ведь я поэт! Как такое может быть, а?

– А вы попробуйте быть другим, – предложил Алеша.

Есенин покачал головой.

– Не примут. А не примут – ни книжки не дождешься, ни доброго слова. Будешь, как сыч, под свечкой по ночам корпеть, а потом стишки свои коровам да птичкам читать. А к вечеру в печку их сунешь, потому что все бесполезно. Я этого дерьма нахлебался досыта. Нет, уж лучше суета, уж лучше игра. Здесь, по крайней мере, весело. – Есенин вздохнул. – Если бы еще с души не воротило от этого балагана…

– Беспросветная какая-то у вас философия, – задумчиво сказал Алеша. – С такой философией только головой в петлю.

– Ну уж нет, не дождетесь, – весело произнес Есенин. – Пусть пошляки и графоманы вешаются, а поэту не пристало.

– Тогда сопьетесь, – сказал Алеша.

– Это вряд ли, – снова возразил Есенин. – Я сочиняю стихи. Мне без этого и жизнь не жизнь, а из пьяного какой же сочинитель? Писать стихи лучше всего трезвым.

– А в балаган ходить – пьяным, – сказал Алеша.

Есенин хотел что-то возразить, но тут в дверь постучали.

– Кого еще нелегкая принесла, – проворчал Есенин. Он перевел взгляд от двери на Алешу и сказал: – Ежели что, вы – мой брат из деревни. Поняли?

Алеша кивнул:

– Да.

Есенин подошел к двери и нарочно громко и развязно спросил:

– Кто там еще?

– Это я, – послышался из-за двери женский голос. – Зина.

Есенин откинул крюк с петли. Распахнул дверь.

– Зиночка! Как я рад вас видеть! Проходите, не стойте на пороге!

В комнату вошла стройная девушка в коричневом пальто. Посмотрела на Алешу, нахмурилась. Есенин запер дверь, повернулся и широким жестом указал на Алешу.

– Вот, Зина, познакомьтесь – это Алеша. Он бывший гимназист, а ныне бродяга, как и я.

Девушка кивнула Алеше, затем повернулась к Есенину и тихо произнесла:

– Он что, на всю ночь у вас останется?

Есенин склонился к ее уху и ответил что-то.

– Но ведь мы договаривались, – с тихим возмущением проговорила девушка. – Вы сами меня пригласили.

Есенин поскреб рукой в затылке, покосился на Алешу и ответил виновато-шутливым голосом:

– Ну видите, милая, я совсем об этом забыл. Поступил как полная свинья, согласен.

Алеша поставил стакан на стол и встал с кровати.

– Мне пора идти, – сказал он.

– Что? – оборотился к нему Есенин. – Что значит «идти»? Вы же мой гость!

– Я совсем забыл, мне нужно навестить сегодня одного человека, – сказал Алеша.

– Но на улице ночь!

– Я знаю. Но он ждет меня. Я должен попасть к нему еще сегодня.

Есенин вновь поскреб в затылке.

– Даже не знаю, что вам сказать…

Девушка легонько ткнула Есенина кулачком в бок.

– Ну если только вам действительно нужно идти… – пожал он плечами.

– Чрезвычайно нужно, – подтвердил Алеша.

– Ну хорошо. Только обещайте зайти ко мне на следующей неделе в гости. Обещаете?

– Да.

– В понедельник ко мне приедет один друг. Вам с ним интересно будет поговорить. Приходите обязательно!

Распрощавшись с поэтом и его дамой, Алеша вышел из комнаты. Он пошел было к лестнице, но тут на него накатил приступ головокружения, и он вынужден был прижаться лбом к холодной стенке.

– Ну не дуйся, зая, – послышался из-за двери приглушенный голос Есенина. – Лучше обними меня покрепче!