Б. Седов - Король Треф

Когда корабль приходит в порт другой страны, первыми на его борт поднимаются таможенники и пограничники.

Они заходят в капитанские хоромы и торчат там часа два.

Теоретически за это время мастер должен полностью отчитаться перед ними по всем положенным вопросам. На самом же деле все решается под коньячок и сувениры, а команда в это время болтается по судну и нетерпеливо ждет, когда старпом или секонд объявят, что можно валить на берег От капитана лично ко мне никаких новостей не поступало, и я подумал, что он остыл и действительно решил забыть о том деле. Ну, остыл он или не остыл, меня не касалось, потому что максимум через час на этом судне от меня только одна память останется. И то, надеюсь, ненадолго.

Машины были остановлены, и на судне настала непривычная тишина, которая нарушалась лишь поскрипыванием кранцев и звуками порта, залетавшими в открытый иллюминатор. Я собрал сумку и вышел на палубу. И тут же ко мне подвалил боцман Михалыч и засипел:

— Ну что, как таможня добро даст, так сразу и двинем. Добро?

Еще вчера он зашел ко мне в амбулаторию и спросил, знаю ли я заграничные языки. Я сказал, что более или менее свободно владею английским, а по-немецки не знаю ничего, кроме «гутен таг» и «хенде хох». Он обрадовался и поведал, что обещал купить жене какие-то ювелирные цацки, но, не зная языков, боится опростоволоситься при покупке. Обещая залить меня коньяком до верхних клапанов, он слезно попросил, чтобы я сопроводил его в ближайшую ювелирную лавку, он тут знает одну поблизости, и помог в таком важном вопросе. Я удивился и сказал ему, что здесь же Германия, а не Англия, а он замахал руками и стал убеждать меня, что в любом магазине все продавцы шпрехают по-английски, что твой Шекспир. Ну, я согласился, и вот теперь он поймал меня на палубе и напомнил о моем обещании. Конечно же, мне его коньяк не нужен, нехай он сам его трескает, но, раз обещал — помогу, хрен с ним.

— Конечно, Михалыч, о чем разговор, — ответил я, — а ты хоть точно помнишь, где эта лавка-то?

— А как же, — обрадованно прохрипел он, — я там в прошлый заход аж два раза был. Ну, покрутился, поглазел, и хочется, а все равно отчаливать пришлось. Они, конечно, любезные там, вежливые, но я же один черт робею. Языков-то не знаю!

Голос у него был, как у того матросика из «Оптимистической трагедии», который сказал «кокнули твоего вожачка».

На палубе показался секонд с таможенниками, и все повернулись к нему. Увидев направленные на него нетерпеливые взгляды, он выдержал паузу и затем молча махнул рукой. Дескать, валите с глаз долой, надоели! Матросы загалдели и посыпались по трапу, загудевшему под их ногами. Мы с Михалычем тоже стали спускаться, но уже посолиднее, без беготни. Когда я ступил на землю, то понял, почему настоящие моряки испытывают такую, происходящую из самой печенки, любовь к земле.

Твердая земля. Казалось бы — какая разница, ведь стоит пароход у причала, не качается, веревками толстенными привязан, тоже твердый, ан нет! Земля… Да, правы морячки. Неподвижная и твердая земля — совсем другое дело. Так сразу не поймешь, пока не попробуешь. А как попробуешь — сразу все становится на свои места.

Утвердившись на пирсе и поправив свою тощую сумку, которая висела у меня на плече, я оглянулся и увидел стоящего у фальшборта капитана, который смотрел на меня. Смотри, смотри, подумал я, может, когда еще и увидимся. Мне показалось, что он улыбается, и я решил, что он готов забыть об этой истории с его потаскухой. Я тоже улыбнулся и помахал ему рукой. Тогда он почему-то резко отвернулся и скрылся. Ничего не понимая, я пожал плечами, и Михалыч поволок меня какими-то переулками, втолковывая, что знает самый короткий путь, ведущий в лавку его мечты.

Дорогу он действительно знал хорошо, и минут через десять мы неожиданно вынырнули на широкую нарядную улицу, по которой в обе стороны двигались сверкающие автомобили, а тротуары были заполнены прилично одетыми фрау и херрами. За время, которое я провел в Америке, я привык к звукам английской речи и перестал воспринимать ее, как заграничный язык. А тут все началось сначала. Все вокруг меня говорили на чужом языке, а самое главное — я ни хрена не понимал.

Когда я сказал об этом Михалычу, он сипло захихикал и успокоил меня, заявив, что тот, кто знает английский, в Германии не пропадет. Ну, твои слова — да богу в уши, решил я, и тут Михалыч сказал:

— Ну вот она, лавка эта самая, пошли.

Ничего себе лавочка, подумал я. Михалыч тащил меня в огромный магазин, витрины которого, заполненные сверкающими цацками, начинались аж от самого асфальта, а при входе торчали два рослых охранника в шикарных ливреях и белых перчатках. В руках у них были рации, а ливреи оттопыривались под мышками.

Однако, увидев нас, державших курс на входную дверь, они любезно заулыбались, и один из них, переложив рацию в другую руку, распахнул перед нами массивную резную дверь. При этом он сказал:

— Вилькоммен!

Я сообразил, что это соответствует английскому «welcome», и судорожно выудил из памяти еще одно немецкое слово.

— Данке шён, — ответил я ему, улыбаясь в ответ. Тогда он совсем расцвел и слегка поклонился. Мы вошли, и я слегка обалдел.

— Ты куда меня привел, — зашипел я Михалычу на ухо, — здесь же, наверное, все только для миллионеров. А мы тут со своими копейками!

На самом деле у меня в кармане лежало еще двенадцать тысяч баксов, но это было все, что осталось после Америки. И теперь мне обязательно нужно было посетить «Дойче Банк» и поправить свои текущие дела.

— Не боись, — вполголоса ответил Михалыч, — тут есть и для нас отделы. И потащил меня в другой зал.

Драгоценности здесь были разложены прямо на открытых стендах. Видимо, система наблюдения была налажена как надо, раз они не боятся. Ну, что ж, наверное, люди знают, что делают, подумал я.

Посетителей было мало, и по огромному магазину, похожему на пещеру Аладдина, неторопливо перемещались еще человек пять, не больше. Михалыч бросался от одного стенда к другому, хватал то колье, то серьги, а я терпеливо переводил его бестолковые переговоры с продавцом. Кстати сказать, молодой блондинистый продавец говорил по-английски даже получше, чем я. И он сразу же уловил мой американский акцент, который я успел подцепить за время своего не такого уж и долгого пребывания за океаном.

Тут Михалыч извинился и сказал, что он хочет в гальюн. Я спросил у продавца, где это, он ответил, и я направил Михалыча в другой зал. А сам остался у прилавка, на котором была разложена выбранная Михалычем ювелирка, и продолжил приятный разговор с немцем, который, оказывается, был в НьюЙорке во время теракта 11 сентября. Мы оба горестно покачали головами, повздыхали, помечтали, что бы мы сделали с этими долбаными арабами, попади они в наши руки, а дальше, как водится, развели руками и перешли на проблемы эмиграции. Михалыч все не появлялся, продавец начал рассказывать про совершенно оборзевших арабов, понаехавших к ним в Германию, и я понял, что арабы для них примерно то же, что для нас всякие хачики, избавиться от которых гораздо труднее, чем от перхоти.