Анне Хольт - Чему не бывать, тому не бывать

На веранде, над входной дверью, лампочка в светильнике тоже не горела. Стоял холодный ясный вечер. Растущий месяц — половинка луны, будто кто-то аккуратно разрезал ее на две равные части — висел над голыми ветвями деревьев в дальней части сада. Лунный свет все же позволял разглядеть очертания дома и тропинку из гравия — единственный исправный фонарь находился на дороге в пятидесяти метрах от них.

— Здесь довольно темно, — зачем-то сказал Тронд Арнесен.

— Да, — согласился Ингвар. — И было еще темнее неделю назад. Тогда было новолуние.

Тронд Арнесен всхлипнул. Ингвар положил руку ему на плечо.

— Послушай, — тихо сказал он; пар от дыхания бело-голубым облаком повис между ними. — Я хорошо понимаю, что все это ужасно тяжело. Я только хочу, чтобы ты знал вот что, Тронд... Ничего, если я буду называть тебя Тронд? — Тот кивнул и облизал губы. — Ты не являешься подозреваемым в этом деле. Понимаешь? — Снова кивок, Тронд прикусил губу. — Мы знаем, что ты был на мальчишнике весь вечер. И мы знаем, что вам с Вибекке было хорошо вместе. Я слышал, что вы должны были пожениться летом. Могу тебе даже сказать вот что... — Ингвар осмотрелся вокруг, как будто кто-то мог их подслушать, и перешел на шепот. — Обычно мы держим это в секрете, но тебе я скажу: вся семья Вибекке вне подозрений. И родители и брат. А ты первый, кого мы вычеркнули из списка. Раньше всех остальных. Ты слышишь?

— Да, — пробормотал Тронд Арнесен и потер глаза рукой в перчатке. — Но я же наследник... Я получаю этот дом и еще... У нас был... — Он заплакал.

Ингвар погладил Тронда, который был на голову ниже него, по спине, и тот уткнулся ему в грудь, пряча лицо в ладонях.

— То, что вы подписали добрачный контракт о совместной жизни, означает только одно: вы разумные молодые люди, — тихо сказал Ингвар. — Перестань, Тронд. У тебя нет оснований бояться полиции. Ни малейших, понимаешь?

Ингвару рассказали: жених Вибекке Хайнербак был так напуган во время допроса, что ведшему его лейтенанту стоило больших усилий не рассмеяться, несмотря на трагические обстоятельства. Аккуратный, коротко подстриженный, одетый в дорогую футболку молодой человек сидел, вцепившись пальцами в край стола, время от времени жадно глотал воду из стакана, как будто до сих пор, три дня спустя после мальчишника, страдал от похмелья. Он не мог даже толком ответить на вопросы о дате рождения и адресе.

— Расслабься, — посоветовал Ингвар. — Сейчас мы не спеша пойдем в спальню. Там уже убрано. Крови нет. Все более-менее в том виде, в котором было раньше... Ты слышишь, что я говорю?

Тронд Арнесен наконец-то взял себя в руки. Он откашлялся в кулак, сделал несколько глубоких вздохов, потом жалко улыбнулся и сказал:

— Я готов.

Гравий, смешанный со снегом и льдом, хрустел у них под ногами. Тронд остановился у ступенек, как будто ему нужно было разбежаться, и постоял какое-то время, раскачиваясь с пятки на носок. Он беспомощно провел рукой по волосам, поправил шарф, одернул пальто и только после этого шагнул на первую ступень. Полицейский, дежуривший в доме, провел его в спальню. Ингвар шел за ними. Все трое молчали.

В комнате было убрано. На кровати лежали две подушки. Над изголовьем висела гигантская репродукция «Истории» Мунка. На полке у одной из стен были аккуратно сложены три пододеяльника, несколько полотенец и пара разноцветных подушек.

Матрас был чистым, без следов крови. Пол недавно вымыли, в спальне до сих пор чувствовался запах хозяйственного мыла. Ингвар достал из коричневого конверта фотографии и молча изучал их несколько минут, задумчиво наморщив нос. Потом повернулся к Тронду Арнесену, который в резком свете люстры выглядел мертвенно-бледным, и вежливо спросил:

— Ты готов, Тронд?

Тот глубоко вздохнул, кивнул и сделал шаг вперед.

— Что я должен делать?

Вдовство Бернта Хелле продолжалось уже двадцать четыре дня. Он точно помнил это, потому что вел скрупулезный подсчет. Каждое утро он рисовал красный крест на вчерашнем дне в календаре, который Фиона повесила в кухне, чтобы Фиорелла лучше усвоила понятия «день», «неделя» и «месяц». Каждое число представлял один из героев, проживающих в Муми-доле. Сегодня утром он зачеркнул Сниффа, у которого на шейной цепочке висело число 12. Бернт Хелле сам не понимал, зачем он продолжает это делать. Каждое утро новый крестик. Каждый час был еще одним маленьким шагом прочь от дня, когда ему нанесли рану, которая, как обещали, должна затянуться со временем.

Каждый вечер пустая двуспальная кровать.

Сегодня пятница, тринадцатое, подумал он, гладя тещу по волосам.

Фиона была такой суеверной. Боялась черных котов. Обходила полукругом стремянки. Верила в счастливые числа и считала, что красный цвет делает ее беспокойной.

— Ты до сих пор здесь? — спросила Ивонне Кнутсен, моргая. — Тебе пора.

— Нет, нет. Фиорелла сегодня вечером у моей мамы. Вы же знаете, сегодня пятница.

— Нет, — растерянно сказала она.

— Да, сегодня пят...

— Я не знала. Когда лежишь без движения, дни ничем друг от друга не отличаются. Дай мне воды, пожалуйста.

Она жадно попила через соломинку.

— Вы когда-нибудь, — вдруг, не раздумывая, спросил Бернт, — замечали, что у Фионы было что-то... вам не казалось, что она...

Но Ивонне спала. Глаза снова закрылись, и дыхание стало ровным.

Бернт так до сих пор и не понял, верила ли Фиона в Бога, принадлежала ли к какой-нибудь церкви. Сам он был воспитан в духе норвежской протестантской церкви и считал, что с чистой совестью может участвовать в свадьбах, похоронах и рождественских службах. Но Фиона не посещала церковь и, слава богу, не принадлежала к какой-нибудь секте. Ее интересовала только она сама. Правда, иногда она впадала в какое-то странное состояние и ни разу не захотела с ним поделиться, рассказать, что с ней происходит. Когда они были совсем молоды, ему очень нравилось, что она так много читает. О религии, восточной философии, великих мыслителях. Некоторое время, кажется, в начале девяностых, а может, чуть раньше, она заигрывала с оккультизмом. К счастью, это продлилось недолго. Но позже, когда растянувшийся больше чем на десятилетие поиск твердой теологической опоры постепенно завершился, она, как ни удивительно, еще больше отдалилась от мужа. Это чувствовалось не всегда и распространялось не на все сферы жизни. Когда наконец-то родилась Фиорелла, их отношения были такими прочными, что они сыграли еще одну свадьбу, через пятнадцать лет после первой.

Фиона иронически называла эти приступы непонятной отстраненности «непоправимым душевным одиночеством» — в тех редких случаях, когда он спрашивал ее об этом. И больше — ни слова; она замыкалась в себе: улыбалась, но теплота не достигала глаз, и лицо становилось непроницаемым.