Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

Короче, про себя, и про актерство, и про успех я сразу все понял. С первого раза. И как хлопали мне. Думаешь, двенадцатилетний мальчишка не заметил? Все я заметил! Больше, дольше и громче хлопали, чем тем, кто заглавные роли исполнил. И даже кто-то из взрослых «браво!» мне кричал. Причем не мои родители — их на премьере не было. Отца вообще не было, он уж третий год как в Тюменскую область, типа, на заработки уехал (а потом там другую семью завел), а маманя как раз в день премьеры напилась, да так, что до ДК даже дойти не смогла…

Вот, а ты спрашиваешь, где черные полосы? А они у меня туточки, рядом. За белыми не просто следом идут, а с ними перемешаны. С одной стороны — радость божественная, неземная, когда весь зал тебе аплодирует, а с другой — обида ужасная, потому что ищешь, ищешь глазами, где там в зале моя маманя радуется? А ее-то и нет…

А на будущий год я уже «Гамлета» играл. Можешь себе представить, тринадцатилетний парень! Мало что понимал, но что Аверин мне сумел объяснить, то и играл.

Как я во ВГИК поступил — отдельная песня. Во-первых, опять повезло. Говорят, в тот год, в девяносто третий, блатные туда не особо перли. Решили, что кино в России капец, накрылось оно окончательно и навсегда медным тазом. А раз так — значит, какой смысл своих отпрысков в заведомо бесперспективную отрасль посылать. Но все равно конкурс был сумасшедший. А какая разница, сколько конкретно: сто или двести человек на место? Все равно много! И я, как поступил, — ох, какой же я тогда был счастливый! Вторая моя, после премьеры «Ромео и Джульетты», радость…

Так вот, поступив, я списки-то внимательно посмотрел. Глядь, а там половина фамилий знакомая. Дети кинематографистов и других работников литературы и искусства. А потом, когда учиться стали, понял, что на самом деле не половина, гораздо больше. Просто я такой темный был, что вторую половину тогда еще по фамилиям не знал. Каким чудом меня приняли — ума не приложу. Наверное, мастера нашего еще на первом туре сразил, когда захотел монолог короля Лира читать — до меня, по-моему, среди абитуриентов таких сумасшедших не было. И ведь прочитал! И комиссия — вся! — не шушукалась, бумажками не шелестела, а слушала меня, слушала внимательно…

Но когда эйфория улеглась, надо было как-то учиться, и жить, и выживать в Москве. Мать-то моя мне ни копейки не высылала, ей бы самой в Каменце было ноги не протянуть. Вот тогда я точно думал: наступила ж…а. Я ведь, бывало, по неделям нормально не ел — в сессию особенно, когда нет времени на подработки. Грыз сухари черные и кипяченую воду пил. И все. Ну, еще иногда моршанскую «приму» смолил, когда совсем подсасывало… В итоге, пока на третьем курсе свою первую роль в сериале не получил, я в столице буквально нигде не был. В метро ни разу не ездил. До Красной площади только один раз дошел пешком. А вот мне в одном из самых первых российских сериалов роль дали — ту самую, где анекдот про зебру. Кстати, в сценарии его не было, я сам придумал рассказать, и эпизод остался, а теперь только его многие и помнят. Тогда мне мой гонорар — сто «гринов» за съемочный день — казался фантастическим, огромным. Я себя олигархом настоящим ощущал!

Но меня другая задница подстерегала. То есть не совсем задница, а темная полоса. Деньги появились — и сразу вокруг меня друзья возникли, девчонки… И — водка. И другие напитки, типа портвейна по тридцать шесть рублей бутылка. А у меня привычки пить с детства не было (спасибо боксеру Валерьянычу!). Поэтому мне пить понравилось, а напиваться я стал допьяна — совсем тормоза не держали. А главное дело, в какой-то момент я переставал помнить. То есть тело еще живое, двигается, говорит, руками машет, но я его не контролирую. И утром ни фига не помню, что творил. Еще я, как выпью, агрессивный становлюсь. И очень ревнивый.

Через это однажды, еще в общаге, подзалетел. Я тогда встречался с девушкой Ксюшей. Первая моя в Москве любовь. Очень я ее любил. Эффектная дивчина, хохлушка из Краснодара. Она потом, после кризиса девяносто восьмого, замуж вышла за француза и из страны с ним свалила.

Так вот, была у нас пьянка. Человек десять — я, и Ксюша, и другие парни и девчонки с курса. А среди гостей был хлыщ московский, мажор, весь упакованный, Андреем звали. И я Ксюшу к тому Андрею приревновал. Наверное, она дала мне повод: может, танцевала с ним слишком близко, а может, и целовалась, обжималась в углу. Так у меня ума, блин, спьяну хватило, чтобы отправить обоих в нокаут. И его, и ее. Удар-то у меня хорошо поставленный… Но о том, что было, мне рассказали только утром. Когда я проспался. Сам не помнил ни-че-го.

Поднялся скандал. Ксюша еще ладно, у нее я прощенье вымолил. Розы корзинами таскал. На коленях стоял. Она баба из простой семьи, где считают: бьет — значит, любит. Правда, простить-то она меня простила, но любовь у нас с ней сошла на нет.

А Андрюха, москвич с режиссерского, говнистый оказался. Пошел жаловаться, в травмпункте ему справку дали, что гематома на щеке, сотрясение мозга. В милицию, сволочь, хотел идти. Но дошел только до деканата. Кричал, что меня посадит…

В тот раз меня мой мастер спас. Очень за меня хлопотал и перед деканом, и перед ректором. А меня вызвал и сказал: «Я тебя, Никола-Мозги-Набекрень, отмажу. Но только если ты: а) у Андрея прощенье вымолишь, прилюдно, при всем курсе, и б) пойдешь и закодируешься от пьянства как минимум на три года и мне справку принесешь». При ином раскладе сам добьюсь, чтоб тебя отчислили, — и ты свалишь у меня из Москвы навсегда, звезда наша недоделанная».

Что оставалось? Перед Андрюхой я прощения прилюдно просил, с глубоко покаянным видом, со слезами на глазах. (Усмехается.) И закодировался, и справку мастеру принес… В итоге мне дали выговорешник с предупреждением об отчислении и из общаги выселили, пришлось комнатуху в Балашихе снимать.

Три года я не пил. Еще в трех сериалах снялся. Женился. Дочка у меня родилась. Да только уж очень я сладко мечтал о том, как развяжу… И ровно через три года, как закодировался, день в день, выпил. Тот мой залет долго продолжался. И опять финал-апофигей случился: Ирину, женушку свою, по пьяной лавке побил.

Снова я свою женщину приревновал. Да было б к кому! К слесарю-соседу, с которым вместе квасили. Опять показалось мне черт-те что: что она с ним целуется. И такая ярость поднялась… Вот ярость я свою наутро помню, а что творил — нет. Короче, как мне рассказали, я и слесарюгу того отметелил, и ее.

Слесарюге хоть бы что, он наутро, по-моему, тоже забыл, откуда у него синяки на роже взялись. А вот ласточку мою в больницу увезли. Я с полуторагодовалой дочкой на руках крутился, — малышку обихаживал, Ирине паровые котлетки в больницу возил, в ногах у нее валялся, чтоб простила. Она условие поставила: чтоб я опять закодировался.