Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

— Так профессионалов же нет! Вон, даже милиционеры дрыхнуть пошли.

— Ничего, приедем в Москву, там специально обученные люди разберутся. Следователи, прокуроры, опера… А вы тут только улики затаптываете…

— Вам охота в Москве на допросы ходить? — усмехнулся Полуянов.

Оператор не отвечал. Переключил свое внимание на кусочек фото и стал в него всматриваться, скомандовал:

— Чуть дальше от меня! Стоп! — А потом вдруг воскликнул: — Да это ж Вадика брюки! Да, по-моему, Вадика… Он ведь тогда гордился ими. «Мои пасхальные штаны» называл…

— Вадика — значит, Прокопенко?

— Ну да.

— Вы уверены?

— Слушайте, молодой человек! Вы что, издеваетесь? Как я могу по клочку бумажки опознать чьи-то штаны со стопроцентной уверенностью? Кому рассказать — засмеют! Вас — прежде всего.

Дима оставил без внимания выпад оператора. Его подобными булавочными уколами не пронять. Жизнь в России и профессия нарастили ему необходимый слой толстой кожи. На него и с кулаками, и с ножом бросались, и под дулом пистолета Полуянов стоял не раз, и от автоматных очередей улепетывал. Не заденет его ворчание старичка.

Журналист лишь задумчиво протянул:

— Интересно, кому сейчас могла помешать фотография Вадима Дмитриевича?

А Старообрядцева, кажется, пробило на воспоминания:

— Да, точно, Вадика брючата. Он тогда их в Локарно купил… Мы с ним вместе ездили на фестиваль… По-моему, в восемьдесят девятом… или в восемьдесят восьмом… Он на костюм этот льняной, от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил. Над ним тогда еще все в делегации смеялись: мог бы пар пять джинсов купить или дубленку, так нет — летний льняной костюм… А Вадик нам отвечал: «Что б вы понимали в шмотках, троглодиты!» И вы знаете, молодой человек, — расчувствовавшийся Аркадий Петрович вдруг смахнул согнутым пальцем внезапно набежавшую слезу, — жизнь показала его правоту… Он ведь те штаны, наверное, лет десять носил, им сносу не было, и вид имели очень даже презентабельный. Что вы хотите, «Босс»! Остальной народ в стране эту марку гора-аздо позже оценил…

Дима же попытался вернуть разговор в нужное ему русло и повторил:

— Все-таки я не понимаю, кому сейчас в срочном порядке потребовалось уничтожать фото Прокопенко?

— Может, тут дело не в нем, а в том, кто был изображен с ним рядом? — весьма прозорливо заметил оператор.

— Фотография давняя, — молвил репортер, — наверное, середины девяностых годов. Возможно, там проводница наша была изображена?

Дима понял, что проговорился, выдал, так сказать, тайну следствия, лишь когда Старообрядцев удивился:

— А она-то здесь при чем?

Сказавши «а», следовало говорить и «б». Да и седовласый оператор тогда начнет ему доверять еще больше. Поэтому Дима пересказал краткими штрихами историю, что поведала ему железнодорожница.

— Вот как… — задумчиво протянул Аркадий Петрович. — Да, Вадик всегда был ловеласом. То-то я смотрю: мне личность проводницы вроде бы знакома… Но как же она постарела! Хотя, наверное, не меньше меня. А хотите я вам, услуга за услугу, расскажу про Елисея нашего, Ковтуна?

Старообрядцев достал еще одну сигаретку «Суперслим».

— Естественно, хочу.

— Вы знаете, что он — наркоман?

— Вот как? Честно говоря, я по нему не заметил.

— И тем не менее.

— А вы откуда знаете?

— Молодой человек, — с высокомерным оттенком заметил оператор, — пора бы вам уже понять, что кино — как коммуналка. Все про всех знают все.

— Знают-то знают, а вычислить, кто убийца, не могут, — буркнул, словно про себя, журналист. — Ладно, давайте рассказывайте.

И Аркадий Петрович описал ему, в общих чертах, историю жизни линейного продюсера. Потом добавил:

— Папаня Ковтуна поручил Вадику Прокопенко в буквальном смысле надзирать за сынулей. Прямо-таки выступить в роли няньки. А Елисей в Питере сорвался. Опять подсел на, как вы, молодые, говорите, герыч. Мало того: Прокопенко гостиничный номер наркоши обыскал и обнаружил там наркотик. Много наркотика. Граммов не меньше двухсот. Естественно, Вадик сие дьявольское зелье изъял. При себе держал. Советовался еще с товарищами, как ему поступить: то ли Ковтуну-старшему конфискат отдать, то ли сразу в милицию. Боялся, что его на вокзале в Ленинграде засекут: собачка какая-нибудь ученая его вещички обнюхает, и пиши пропало: хранение наркотика в особо крупных размерах. Но в конце концов решился все-таки везти героин в Белокаменную. А то неудобно перед папашей: тот все-таки ему на фильм денег дал, да и лично, на карман, подсыпал… В милицию после такого не побежишь.

— А вы-то откуда это знаете? — искренне удивился новоявленный сыщик. — Прокопенко вам рассказать не мог. У вас, по-моему, с ним контры?

— Молодой человек, повторяю вам еще раз: кино — большая коммуналка.

— И все-таки: кто рассказал?

— Не важно.

— Ладно, не хотите говорить — не надо.

«И я тебе тоже не скажу, — подумал Дима, — что я понял, зачем Ковтун просил проводницу открыть купе убиенного Прокопенко: хотел свой порошок выручить. Что ж, обратиться в такой ситуации к железнодорожнице — поступок, достойный наркомана… А еще, кажется, становится ясно, какого рода разговор линейного продюсера подслушала Царева. Вероятней всего, Елисей говорил со своим дилером. Тот, видимо, поручал ему в Питер посылочку доставить, а Ковтун не справился. Было от чего последнему запаниковать — да и начать убивать тоже…»

На вслух журналист произнес:

— Если наркоман режиссера убил, почему ж он тогда порошок свой у того не забрал?

— Откуда вы знаете, что НЕ забрал? Вы что, после убийства в вещах Вадика рылись? Героин у него видели?

— Да нет…

— Так, может, наркоман свое зелье после убийства успел стащить, а?

Репортер пожал плечами и перевел разговор на другую тему.

— Знаете, — молвил он, — у меня идея одна появилась… Но мне нужен помощник. Придете на помощь следствию?

— Тоже мне, следствие! — фыркнул Аркадий Петрович. — Привал дилетантов.

— Значит, не поможете?

— Говорите, что вы хотите сделать, а я посмотрю.

Мы знакомы с ним… Да что там говорить! Практически всю нашу жизнь знакомы. Впервые судьба нас с Прокопенко свела в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Получается, больше тридцати лет назад. Он тогда говорил о себе словами Маяковского: «Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний». А мне Вадик виделся тогда, простите, сосунком. Тем более, что ему двадцати двух-то даже и не было. Дьявольски красивый мальчик с румянцем во всю щеку, с наивными, широко раззявленными глазками и юношескими редкими мягкими волосиками на месте усов, которые он постоянно пытался теребить и подкручивать. Конечно, самомнение у него было высочайшее. Он ни секунды не сомневался, что заткнет за пояс и Вайду, и Куросаву, и Бергмана. Не говоря уж о Тарковском.