Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

И началась борьба — за утекающие молодость и красоту. Она потребовала нескольких лет, огромных душевных и физических сил, необходимых на мучительные операции и восстановительные периоды, а главное — денег, денег и еще раз денег. Как назло, в стране (и в актерской профессии тоже) начались глухие, лихие, бессребренные времена. В кино не приглашали — да и не снималось оно, кино. В театре платили сущие гроши. Концерты по провинциям не собирали залов, а даже если собирали, то пройдохи-директора надували Цареву, платили копейки. Будь ей хотя бы тридцать пять — или если бы она выглядела на тридцать пять! — все ее проблемы рассосались бы сами собой. Она б шутя охмурила кого-нибудь из новых русских (как цепляла в свое время, играючи, партийных чинуш и главных режиссеров) — и жила бы еще богаче прежнего. Но несмотря на то, что благодаря косметологии Эльмира стала выглядеть гораздо лучше, «малиновые пиджаки» ее не замечали. Они тоже знали цену молодости. И выбирали двадцатилетних актрисуль или моделек.

В девяностые годы для того, чтобы поддерживать мало-мальски привычный образ жизни, например, хотя бы один раз в месяц — подумать только, всего один! — выходить в свет: в ресторан или на премьеру, и главное, оплачивать многочисленные операции и процедуры, Эле пришлось впервые в жизни не приумножать собственные богатства, а напротив — их терять.

Для начала она продала дачу. Затем — машину. Потом — пошла на обмен с доплатой и из трехкомнатной квартиры в центре переехала в «однушку» на «Коломенской». Как потом оказалось, в те проклятые девяностые она растранжирила практически все, что у нее имелось, буквально за понюшку табака. Несмотря на то, что продавала свое имущество Эля, разумеется, в долларах, все равно вышло (она посчитала потом, уже в середине двухтысячных), что она продешевила в десятки (да, именно в десятки!) раз.

Но с омоложением к концу девяностых Царева добилась почти идеала. Она стала выглядеть пусть далеко не так, как ей хотелось, но — на максимально возможный в ее возрасте балл. А тут еще, наконец, кинопроизводство оживилось. Актрису стали приглашать в театральные антрепризы (пусть не на главные, а на вторые по значимости роли). Появились отечественные сериалы. Благодаря телевидению ее снова стали узнавать, а узнаваемость повлекла за собой новые приглашения — на роли и на концерты. «Чес» по провинции снова стал приносить ощутимый приработок. Да и звание народной артистки ей наконец дали!

Другое дело, что восстановить собственный материальный достаток времен развала Союза Царевой не удалось. Надо было есть и пить, и покупать наряды, и появляться у коллег на юбилеях, и выступать (когда звали) в телевизионных ток-шоу. А это требовало все новых и новых затрат на гардероб и красоту. Квартиры же и дачи стали стоить совсем уж несусветные миллионы. Так и осталась она в поганой панельной «однушке». Машину разве что сумела купить — малютку «Поло».

А главное, в какой-то момент Эльмира, в минуту горчайшего откровения, осознала, что погоня за молодостью, утянувшая из нее столько здоровья, денег, душевных и физических сил, есть не что иное, как химера. Заявлениями, что ей, дескать, слегка за тридцать, она могла обмануть только совсем уж пустоголовых мальчиков. Конечно, с ними — сильными, твердыми, неутомимыми — Эля получала настоящее наслаждение. Да только даже мальчишки, добившись своего и протрезвев наутро, как правило, долее одной ночи рядом с нею не задерживались. А мужики, хоть что-то из себя представляющие, хоть с минимальными деньгами и положением, казалось, безошибочно чувствовали, сколько ей на самом деле, и никак не откликались на ее попытки завязать отношения. Оставались лишь альфонсы — хотя и те быстро линяли, едва лишь понимали, что «старушка» не может обеспечить ничего, кроме совместных походов в ресторации и ночевки в однокомнатной (вместе с собою) квартирке в «панельке». Ну, и еще попадались инфантильные, недолюбившие в детстве собственных мамочек, бескорыстные поклонники женщин намного старше себя («мои геронтофилы» — как с ласковым цинизмом называла их Царева). Только разве это уровень? И разве могли такие любовники дать ей хоть что-то кроме мимолетного удовольствия?

А женщины! Если мужики порой ошибались, то эти все стервы, без исключения, безошибочно, чуть не с точностью до года, определяли, сколько актрисе на самом деле лет. И их скептические, понимающие, насмешливые взгляды сводили ее усилия на нет…

Лишь теперь Эльмира поняла, что самое главное — не тело, не лицо, не фигура, не грудь и не живот. Главное — душа. А ее обмануть оказалось невозможно. Когда Эле исполнялось, к примеру, пятьдесят пять — она и чувствовала себя на все эти проклятые пятьдесят пять. Несмотря ни на что. Ни на натужное веселье, ни на антидепрессанты или витамины. Как писал Маяковский (которого она когда-то читала по периферийным концертам): «Все меньше любится, все меньше дерзается… И лоб мой с размаху время крушит… Приходит страшнейшая из амортизаций — амортизация тела и души».

Самым же ужасным оказалось иное. В пору, когда Эля столь фанатично боролась за омоложение, она, бывало, взмаливалась богу: возьми у меня все — дай мне одну лишь молодость! Но светлый Бог не приемлет сделок. Зато… Зато ее услышал сатана. И за юность — ненастоящую, поддельную — он решил отнять у актрисы то самое дорогое, что у нее, оказывается, было.

Дочь.

Да, у Царевой была дочь. Она ее не то чтобы не любила, но всю жизнь относилась к своему ребенку прохладно и даже не считала нужным особенно свои чувства маскировать. С дочерью ей всегда было немного неуютно, неловко, даже стыдно. Словно жали туфли или костюм был скроен не по фигуре. Зачатая случайно, рожденная от нелюбимого — только потому, что уже за тридцать и вроде пора обзаводиться потомством, — дочь никогда не вызывала у Эли пресловутых материнских чувств. Скорее воспринималась досадной помехой в ее яркой, талантливой, полной впечатлений жизни.

Слава богу, было с кем Иру оставить. Имелось, кому поручить — деду с бабкой. И уж там дочка получала всего сполна — полной горстью, от всей широты любви. Купалась в лучах обожания и вбирала знания, навыки и манеры. А ее мама… Конечно, в совсем еще неразумные годы дочка тянулась к ней. Бежала навстречу, растопырив ручонки. Бросалась на шею. А потом, взрослея и чувствуя мамино отчуждение, мамину нелюбовь, тоже постепенно научалась быть холодной. Вежливой, послушной, но — холодной.

Старики («деды», как их называла Царева) во внучке души не чаяли. Они оба, Эллины отец и мать, сами недолюбили в юности собственную дочку. Женившись, когда обоим было по восемнадцать — ошалевшие от того, что кончилась война, что оба живы, они некогда бездумно дали жизнь Эле. А потом тяжко учились, отправив дочку на Кубань, на хутор, к отцовым родителям. А затем мотались по Союзу, возводя новые ГЭС, перекрывая могучие Енисей да Ингури. Но когда минуло Эле тридцать лет, а им обоим стало под пятьдесят, «дедам» вдруг мучительно захотелось бескорыстного тепла — давать его и принимать. Поэтому рождение Элиной дочки пришлось для них очень кстати. Мама даже работу бросила, выйдя на пенсию на шесть лет раньше срока.