Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

А вот иной эпизод. Тот же Старообрядцев опознает на семь восьмых сгоревшую фотографию, найденную Димой в тамбуре:

— Да, точно, Вадика брючата. Он их в Локарно купил… Мы с ним вместе ездили на фестиваль… По-моему, в восемьдесят девятом… Или в восемьдесят восьмом… Он на костюм этот от «Хьюго Босс», почти все свои командировочные просадил…

В голове всплывает просто картинка, без голоса, — журналист тайком рассматривает записную книжку Марьяны. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК — анализ». А ниже — целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой — карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс — 1 день, полный — 3 нед.»

Затем где-то далеко, на периферии сознания, изображения нет, звучит один только голос артистки Царевой. Время действия — недели две назад, еще в Питере. На съемках в Летнем саду. Эльмира Мироновна возмущается:

— Понять не могу, куда запропастилось мое лекарство? Все время ношу его с собой в сумке — и вот, здравствуйте-пожалуйста, нет.

— А что за лекарство, Эльмирочка?

— Снотворное. Феназепам называется.

— Зачем тебе днем снотворное, Эля?

— Пусть будет. На всякий случай. И разве в белые ночи поймешь: где день, где ночь?

— А, я знаю, кто украл!

— Ну и…

— Морфей. Мраморный бог сна.

— Шутнички!

И снова голос проводницы. Дима, помнится, спросил ее, выглядывала или выходила ли она в коридор — во время, до или после убийства?

— Да, и выходила, и выглядывала. Кого видела? И высокого седого старика (Старообрядцева, понял Дима), и молоденькую девчонку (Марьяну), как она туда-сюда ходила…

Вот еще воспоминание — давнее, питерское. Журналист видит, как раскрывается дверь режиссерского номера и оттуда выскальзывает… Марьяна. Дима, хоть и наблюдает девушку издалека, никак не ошибается: ее походка, ее волосы, ее ножки… Одетая в легкомысленный халатик и шлепки на босу ногу, звездочка подошла к своему номеру, слегка нервно огляделась по сторонам, не видит ли ее кто (вот тут-то Дмитрий и лицо ее отчетливо рассмотрел) и, наконец, скользнула к себе…

Плюс из той картинки нечто, что стало внятным только сейчас: рука девушки — все время в кармане халатика, словно она что-то бережно там несет, сжимает…

Возникло в памяти и совсем недавнее: он открывает портмоне Марьяны и видит: там, под пластиком, — фотография режиссера Прокопенко.

И еще. Рука Марьяны захлопывает перед журналистом дверь купе. А на ее ногте…

Теперь-то Полуянов понял, что с ним, Марьяниным ногтем, было не так.

Разгадка настигла его в тамбуре между третьим и четвертым вагонами. Он так и тормознул, ошеломленный, здесь. Пробормотал вслух, чем вызвал изрядное недоумение вышедшей в тамбур своего вагона покурить какой-то накрашенной фифы:

— Но самое главное, что трусики были бордовыми…

Удивление дамочки усилилось, когда она услышала дальнейшие слова приятного, но странного пассажира:

— И что же мне делать? Нет, увы, практически ни одной прямой улики…

Стройный, плечистый молодой человек отправился куда-то дальше по составу, в направлении, противоположном движению поезда…

Никто не любит работать. Никто.

Менты не исключение.

Вернее, не так: менты — характернейший пример правильности сей сентенции. Работать их может заставить лишь кнут (занесенный над ними вышестоящим начальством) либо пряник (лучше — в виде банкнот, купюр, тугриков).

Никакого кнута в распоряжении Полуянова не было. Не имелось и достойного пряника, хотя бы пары сотен долларов. Да и не стал бы он давать взятку младшему офицеру по столь ничтожному (для своей личной судьбы) поводу.

Потому Диме пришлось апеллировать к таким чрезвычайно зыбким и трудноуловимым субстанциям, как тщеславие и любовь к справедливости. И будь на месте юного лейтенанта Дениса какой-нибудь майор, поднаторевший в службе и жизни, для него журналистские аргументы показались бы не сильнее жужжания мухи. Однако милиционер Евграфов оказался свежеиспечен, недавно произведен, и мысль, озвученная красноречивым репортером: «Почему бы тебе не раскрыть столь резонансное преступление самому, по горячим следам — к вящей радости начальства? С последующим опубликованием в самой высокотиражной отечественной газете», — нашла-таки отклик в его не успевшей очерстветь душе. После минут пятнадцати жаркой агитации глаза молодого милиционера загорелись.

Он уступил очевидному давлению. Но молвил нехотя, как бы делая одолжение:

— Ладно, пойдем, журналист. Но смотри…

— А чего тут смотреть? — обрадовался и слегка даже засуетился репортер. — Чего тут смотреть? Ничего противозаконного мы не совершаем. О происшедшем никто ничего не узнает, а если вдруг прознают, хотя вряд ли, — вали все на меня, а твоя, мол, хата с краю. Зато дивиденды ты можешь получить огромнейшие! Раскрытие двойного убийства, да по горячим следам, да столь известных людей… Твое имя по всему министерству прогремит, по всей России!

— Ай, прогремит, не прогремит — мне до фонаря, — отмахнулся лейтеха. — Лишь бы не загреметь тут с тобой под фанфары…

Однако они уже шли по коридорам вагонов: мягких, люкс и суперлюкс (а плацкартных и даже обычных купейных в «Северном экспрессе» и не было). Кое-кто из публики уже, в преддверии приближающейся Москвы, просыпался. Вжикали двери купе, хлопали дверцы тамбуров, и уже встречались в них никотинозависимые граждане, стремящиеся высосать свою первую на сегодня сигарету.

Первый вагон, особой комфортности, поражал своим кажущимся безлюдьем. Ни одного человека не встретили они ни в тамбуре, ни в коридоре, и все дверцы оказались закрытыми.

Дима с лейтенантом остановились перед купе, в котором лежал труп несчастного режиссера Прокопенко. Мент ловко вспорол бумажную пломбу и в секунду отпер своим «треугольником» дверь. Полуянов не стал стоять у него над душой (тем более что менту и не следовало, согласно плану журналиста, хоть что-либо в купе делать). Достаточно того, чтобы как можно больше пассажиров «литерного» вагона (в идеале — все) увидели, что милиционер роется в вещах убитого. А Дима отправился созывать путешествующих — всех членов киноэкспедиции, кто остался живым и здоровым.

К таковым не принадлежал, безусловно, Елисей Ковтун. Здоровым назвать его было проблематично. Он забрался в своем купе на верхнюю полку и пребывал в беспокойном сне. Зато прочие не спали. Всем, включая проводницу Наташу, Дима говорил сухим и официальным тоном, что лейтенант Евграфов просит собраться как можно быстрее в его (полуяновском) купе — имеется важное сообщение.

Любопытство (а может, страх) привело пассажиров (кроме Ковтуна) в Димину обитель довольно скоро. Журналист успел лишь слегка навести порядок да усадить милиционера Дениса на почетное место — на откидывающийся стульчик у стола. Остальным пришлось рассаживаться на полке, которую Полуянов, для удобства и эстетики, сложил, превратив в диванчик.