Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

«Браво, Денис! — мысленно зааплодировал ему Дима. — Классно сымпровизировал!»

От рыка Евграфова замолчали даже статисты — Старообрядцев, Кряжин, Наташа, которые (как и положено массовке) сидели молча, но исполненные удивления, зависти и восхищения к артистам, оказавшимся в главных ролях.

Когда тишина оказалась восстановлена, внимание снова обратилось к репортеру. Он по-прежнему стоял в дверях, как на авансцене, невозмутимый, с разверстой папкой в руках. Полуянов продолжил.

— Однако в завещании господина Прокопенко имеется весьма важное, особенно в создавшихся обстоятельствах, продолжение. Итак, зачитываю. — Дима откашлялся: — «В том случае, если будет неопровержимо установлено, что моя смерть произошла вследствие УБИЙСТВА, — это слово Полуянов выделил голосом, — причем не имеет значения, каким образом оно произойдет и будет ли установлен фактический виновник преступления, все вышеперечисленное недвижимое и иное имущество я ЗАВЕЩАЮ… — Журналист снова сделал паузу («люфтик», как говорят актеры) и, наконец, обрушил на свой «малый зал» имя: — Царевой Эльмире Мироновне».

И тут разразилась настоящая буря.

Царева, закинув голову, громко захохотала.

А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.

— Что?! — заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. — Что ты несешь?!

Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та — сказалась все-таки актерская природа! — поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:

— Что отец наделал?! — И еще один вскрик, тоном выше: — Что?!

Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:

— Значит, все напрасно?

А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» — и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные листочки — среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.

Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.

Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» — прошипела Марьяна и вырвалась.

— Зачем ты это сделала?! — с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».

— Ты… ты все равно не поймешь! — с аффектацией воскликнула актриса.

А поезд уже шел по Москве. Точнее — плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.

Треугольным ключом — его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», — Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.

Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: — Прыгай!

Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.

— Дура! — отчаянно возвопил журналист. — Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!

— Нет, нет, — прошептала девушка.

— Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.

— Нет, — снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: — Я виновата и понесу наказание.

И тут в тамбур вошел лейтенант — хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:

— Эт-та что еще такое?!

А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:

— Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.

Я по натуре не жертва. Совсем не жертва.

Я абсолютно не такая, как моя мать.

Вот она — жертва конкретная. Страдание у нее в крови.

С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.

У мутер — натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она — из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.

Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет — кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).

Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности — обычно алкогольной — рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.

Но пора уже обо мне. И с чего я на свет появилась.

О том, как все реально было, мамахен поведала, только когда мне уже стукнуло четырнадцать — с ума сойти! — лет. Я-то сама успела пережить к тому времени собственную дикую влюбленность, которая для меня стала чем-то вроде кори или там свинки — болеешь тяжело, с температурой, зато потом получаешь иммунитет от подобной хвори — неразделенной, блин, любви, да и вообще любви — на всю оставшуюся жизнь. Вдобавок я уже успела расстаться со своей успевшей опостылеть невинностью — не испытав ни особой боли, ни удовольствия, ни огорчения. Только почувствовав освобождение и надежду на ждущую меня вскоре свободу.

Так вот, я уже ощущала себя — может, и не без оснований — умнее и опытнее, чем моя мамочка. А она вдруг решила учить жизни дочурку на своем собственном печальном примере. В мои четырнадцать. Своевременно, ничего не скажешь…

Короче, она мне поведала свою печальную романтическую историю. Бла-бла-бла, было ей двадцать, она была юна и неопытна. («Как ты сейчас», — добавила тогда мамочка. Ха-ха-ха! И встретился ей мой будущий столичный папашка, заезжий деятель, богатый и импозантный. Проживал он в нашем городе в двухмесячной командировке, ну и поимел, явно в ряду прочих, мою грядущую маманю. А потом вернулся в свою Москву. Причем, как я поняла, он не то что не собирался ее с собой взять или тем более жениться на ней, а даже не пообещал особо ничего. Так, обошелся подарками да ресторанами! Ну и денег чуток дал.