Андрей Воронин - Без единого выстрела

Свинья я все же…»

Он подвигал лицом, разминая его, как гончар разминает перед работой неподатливую глину, и когда дверь открылась, выдал на-гора самую широкую и радостную из своих улыбок.

Ему сразу же стало ясно, что мама действительно очень волновалась и вряд ли спала этой ночью. Вид у нее был совсем нездоровый, а в квартире густо пахло корвалолом. Этот запах очень не нравился Чеку, поскольку служил неизменным спутником болезни.

— Коленька пришел! — обрадовалась мама. — Проходи, сынок, у меня сегодня оладушки.

Мама была единственным человеком, который помнил, как его зовут. У Чека к горлу подкатил тугой комок и словно стальным обручем стянуло грудь. «Оладушки…» И, главное, ни о чем не спрашивает: где был, почему не позвонил… И не спросит. Если сразу не спросила, значит, не спросит. Будет делать вид, что ничего не произошло, а когда он уйдет, станет пить корвалол и уговаривать себя, что это в порядке вещей: сын вырос, повзрослел, у него свои дела и даже, может быть, девушки — наконец-то, давно пора…

— Мам, — окликнул он, — а яду у тебя случайно нет?

— Зачем тебе яд? — спокойно, как ни в чем не бывало, спросила она. — У тебя что, тараканы завелись?

— Да нет, — сказал Чек, — это не для тараканов. Для меня. Оладушки посыпать.

Мама помолчала, звякая посудой и поминутно хлопая дверцей холодильника. На столе, словно по волшебству, одна за другой возникали разные вкусности: масло в памятной с детства хрустальной масленке, вазочка с земляничным вареньем, старенький сливочник, в который мама всегда переливала сметану из пакетов и, наконец, огромная тарелка с пышными оладьями, до которых в детстве Чек был большим охотником. Чек вдруг понял, что голоден как волк.

— Совсем ты у меня вырос, — сказала наконец мама, возясь у плиты. Вырос, возмужал и научился странно шутить. Раньше твои шутки не были такими мрачными. У тебя что, несчастная любовь?

— В некотором роде, — ответил Чек и с ходу перестроился на привычный шутовской тон, которым пользовался всякий раз, когда хотел избежать серьезного разговора. — Я по уши влюбился в американского президента того, чей портрет на стодолларовой купюре, — а этот негодяй не отвечает мне взаимностью. Как быть, а?

— Попробуй накрасить губы, — в том же тоне ответила мама и села напротив него.

— Кому? — с набитым ртом спросил Чек, испытывая огромное облегчение от того, что разговор ушел в сторону от его неприятностей.

— А это как тебе больше нравится, — сказала мама. — Можешь себе, а можешь портрету президента.

— Накрашу портрету, — решил Чек, — а то меня с подмалеванными губами на работе не поймут.

Он немедленно пожалел о сказанном: упоминание о работе давало маме возможность задать вопрос, ответ на который мог послужить началом неприятного для них обоих разговора. Чек знал, что разговора не избежать за этим он сюда и пришел, — но хотел сам выбрать подходящий момент. Сейчас такой момент еще не настал.

— А что нового на работе? — конечно же, спросила она.

— На работе новостей сколько угодно, — в прежнем легком тоне ответил Чек, — но, боюсь, тебе они покажутся скучными. Мне поставили новую машину. Машина — зверь. Два процессора, оперативная память втрое больше, чем у прежнего моего компьютера, видеокарта с…

— Да, — перебила его мама, — этих новостей мне не понять. Скажи лучше, дождусь ли я когда-нибудь внуков? Чек поскучнел и даже перестал жевать.

— Ну, мама, — протянул он. — Ну, к чему опять этот разговор? Зачем нам обоим эта морока? Да еще, того и гляди, с невесткой характерами не сойдетесь, а я мучайся между двух огней… Ну, хочешь, я подарю тебе компьютер и запрограммирую виртуальных невестку и внука? С невесткой ты будешь делить кастрюли, а внука воспитывать. И никаких проблем. А?

— Виртуальный шалопай, — сказала мама.

— Какой есть, — ответил Чек и снова налег на оладьи. После завтрака он оттер маму от раковины, вымыл посуду и выразил готовность слетать в магазин.

— Лучше посиди со мной, — попросила мама. — Фуражиром ты всегда был никудышным. Обязательно купишь дороже, чем покупаю я.

— Мама, — сказал Чек, — сейчас в любом магазине всего навалом — на любой вкус и по любой цене. Время фуражиров и очередей за маслом по талонам давно прошло.

— Да, — грустно сказала мама, — все прошло. Странное это ощущение, сынок: понимать, что жизнь прошла. Вот уже и умирать скоро…

— Вот еще, — бодряческим тоном, от которого ему самому стало тошно, сказал Чек и невольно отвел глаза. Запах корвалола упорно лез в ноздри даже здесь, на кухне, где, по идее, хватало других запахов. — Тебе еще жить да жить. Ты у меня крепкая, ты еще меня переживешь.

— Не дай тебе бог когда-нибудь пережить своих детей, — сказала мама таким тоном, что у Чека по спине забегали мурашки.

Момент назрел. Чек глубоко вздохнул, пошуршал сигаретной пачкой, закурил и посмотрел на маму.

— Послушай, — сказал он, — почему ты никогда не рассказывала мне, как умерла Аня?

Мама не вздрогнула и не изменилась в лице, из чего Чек сделал вывод, что она ждала этого вопроса давно — может быть, все долгие одиннадцать лет.

— Во-первых, ты не спрашивал, — ответила она. — А во-вторых, мне не хотелось тебя травмировать. Эта история не из тех, что рассказывают детям перед сном, — Я уже давно не ребенок, — мягко напомнил Чек.

— Это тебе так кажется, — грустно сказала мама. — А впрочем, как знаешь. Может быть, ты прав и тебе это нужно… хотя бы для того, чтобы повзрослеть.

Чек кивнул. Обычно такие, выпады не вызывали в нем ничего, кроме глухого, не вполне осознанного раздражения, но сегодня мамины слова не встретили в нем сопротивления: возможно, он действительно начал взрослеть.

— Расскажи мне, — попросил он. — Для меня это важно.

— Ну, если так… Дай-ка и мне сигарету.

— Твое сердце…

— Если мое сердце смогло пережить смерть дочери, то несколько миллиграммов никотина оно переживет и подавно, — оборвала его мама. Чек протянул ей пачку, чиркнул зажигалкой, и она закурила, старательно, как прилежная ученица, зажав сигарету между пальцами левой руки и неумело выпуская дым изо рта. — Ей было девятнадцать, — продолжала мама, — и она решила, что уже достаточно взрослая, чтобы обходиться без моих советов. Это теперь каждый школьник, у которого есть хотя бы капля ума, стремится получить образование, чтобы не пропасть в будущем, а тогда было другое время. Ты должен помнить, ты тогда был уже большой.

— Эра нигилизма, — подсказал Чек. — Перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза… А работать на дядю мы не хотим, и катитесь вы все в… гм… в общем, подальше.

— Верно, — согласилась мама. — Все тогда словно с ума посходили.

— Процесс разрушения гораздо привлекательнее созидания, нравоучительно заметил Чек, чтобы немного разрядить обстановку.