Николай Агаянц - Дело о бананах

Ему вежливо протянули стопку рекламных проспектов и фолиант с родословными догов, зарегистрированных в Байресе.

Клички августейших кобелей и сук располагались в книге по алфавиту. О'Тул раскрыл увесистый фолиант на букве “Ч”. Каждой псине отводилось по нескольку страниц, заполненных фотографиями и описаниями матримониальных связей родовитых предков вплоть до двадцатого колена.

С одной из цветных фотографий на репортера надменно оскалился дымчатый дог. “ Чико— чемпион клуба “Голубая кровь”1970, 1971, 1972, 1973 гг. Элита. Владелец — сеньор Бласко Крус”, — прочел Фрэнк. Перед глазами встало жесткое лицо субъекта из “Трех А”.

Уже на улице, из ближайшего бара, О'Тул позвонил в гостиницу “Эспланада”:

— Я выяснил, Исель, что требовалось. Теперь возьмемся за Леспер-Медока.

А с легкомысленным Жаком незадолго до приезда в Аргентину капитана Прьето приключилась история, о которой он не очень-то любил распространяться.

Однажды Жак и Люси отправились в ресторан “Ван Суй”, принадлежащий богатому китайцу Го Дзяо-ци, чтобы отпраздновать там появление в “Плейбое” эссе под заголовком “Плевали мы на ваши могилы!”. Корреспондент монреальской “Ля пресс”, при всём своём гоноре и тщеславии, всю жизнь пробавлялся статейками в провинциальных изданиях франкоговорящей Канады. Поэтому публикация в широкочитаемом, пусть и полупорнографическом, американском журнале не могла не льстить болезненному самолюбию Леспер-Медока. В эссе он с симпатией живописал “подвиги” анархистов и нагромоздил целые горы натуралистических подробностей похищений, покушений и политических убийств, совершаемых ревнителями индивидуального террора.

Из-за бамбукового занавеса, разделявшего кухню и ресторанный зал, появился официант. Беспрерывно кланяясь, он выставил перед Жаком и Люси фарфоровые плошки с сычуанской капустой, рисом, креветками, трепангами, налил в стаканчики водку “мао-тай”, пожелал приятного аппетита и удалился ныряющей походкой.

Когда дошла очередь до жасминового чая, подали два кантонских коржика, в которых, по древнему обычаю, были запечены бумажки, с предсказанием судьбы.

Люси надломила печенье, вытянула оттуда зеленый серпантин и, расправив его на скатерти, прочла вслух: “В любви обретешь ты счастье свое”. Жак, хорошо знавший отнюдь не безгрешную супругу, нервно заерзал на стуле: “Глупости это всё!” — и разломил коржик, лежавший перед ним. На красной ленточке было выведено тушью: “Желаю вам десять тысяч лет жизни. Почитатель вашего таланта. Го Дзяо-ци”.

— Странно… — протянул Леспер-Медок. — Это и не предсказание вовсе. — Потом — обрадованно: — Не иначе как ресторатор прочел моё эссе!.. Вот так, Люси, приходит всемирная известность.

То, что последовало затем, повергло сентиментального Жака в ещё большее изумление: вместе со счетом за обед официант приволок серебряное ведерко. Из него торчало запотевшее горлышко обложенной кубиками льда бутыли реймского “Мумма”.

— Мы не заказывали, — оторопел Жак.

— Господин с того столика возле входа просил вас принять шампанское.

Из-за стола, на который указал китаец, привстал широкоплечий здоровяк неопределенных лет. Приветливо, как старому другу, помахал рукой.

Жак, в полной растерянности, привстал.

— Кто это? — шепотом поинтересовалась его жена.

— Понятия не имею… Может, вернуть ему бутылку?

— Да перестань! Я, между прочим, обожаю шампанское.

Официант терпеливо переминался с ноги на ногу.

— Открывайте! — отважился Леспер-Медок. К нему возвращалась обычная беспечность…

Человека, который обласкал своим вниманием корреспондента “Ля пресс”, звали Дьосдадо. В семье лавочника Сумарраги он был тринадцатым ребенком. И единственным долгожданным мальчиком. Потому так и нарекли родители младенца — Богоданный. Родители втайне надеялись также, что благочестивое имя обеспечит их отпрыску защиту и покровительство Всемилостивейшего Творца. Увы, смолоду от судьбы ему выпадали лишь шишки да синяки, а накопленных денег и доли наследства, доставшейся по смерти отца, хватило лишь на то, чтобы открыть магазинчик готового дамского платья “Парижанка”. Дела пошли довольно неплохо. Да и торговать нарядами — одно наслаждение! Можно вдоволь пялиться на симпатичных сеньорит. Перекинуться с ними шуткой, а то и условиться о свидании. Кое с кем из своих клиенток — из тех, кто посговорчивее, — Дьосдадо стал появляться в кино, на футболе, в ночных клубах. Развлечения кончились, когда худышка Луисита, шмыгая покрасневшим носом, сообщила, что ждет от него ребенка. Пришлось повести её к венцу, хотя и не о такой супруге мечталось. А тут ещё новая напасть — в одну ночь сгорела “Парижанка”. Почти весь товар был попорчен огнем и пожарными. Немногое, что уцелело, Дьосдадо продал с лотка. Купил по случаю подержанный “форд” — заделался таксистом. Но несчастья его продолжались: как-то, возвращаясь из последнего рейса, спьяну — вместе с машиной-кормилицей — он свалился с моста в реку. Чудом остался жив. Спасибо ещё, что жена перед этим надоумила застраховать старую колымагу. Премию по страховке и небольшие сбережения Дьосдадо долго держал в банке в неприкосновенности, перебиваясь случайными заработками, пока не приглянулась ему самоходная баржа. Решил: “Займусь речным извозом. Прибыльно. Привольно”. Подлатал посудину, подкрасил и любовно вывел на носу крупными буквами — “Луисита”. Вот тогда-то Луисита и выкинула номер: сбежала с бродячим цирком — изображать дамочку, которую фокусник под ахи и охи доверчивых зрителей распиливает на части. Погоревал Дьосдадо, да делать нечего! — отвез сынишку, восьмилетнего Каликсто, к сестрам в Сан-Лоренсо, продал хибару и переселился на баржу, которая без малого шесть лет служила ему плавучим домом. Так и бродяжничал вверх и вниз по Паране. Возил всё что придется: пшеницу и гранитные плиты для надгробий, мочевину и славное “винотинто” в бочках. На стоянках всё охотнее прикладывался к бутылке. Людей сторонился. Из-под лохматых бровей угрюмо и недоверчиво посверкивал желтыми — в прожилках — белками глаз. Зарос бородищей. Пообносился. Одичал. Однажды его наняли, чтобы доставить какие-то ящики в Санта-Фе. Сопровождали груз немногословные парни — больше слушали, чем говорили. А Дьосдадо вдруг разболтался, хватив горячительного. С лютой злобой клял всё и вся, кричал, что дай ему волю, он бы навел порядок в этой проклятой стране… Прошел месяц, и его разыскал один из тех немногословных парней. Притащил выпивку. А после того как Дьосдадо, накачавшись, опять распалился, оборвал его: “Не ори — словами ничего не докажешь. Действовать надо”, — и предложил вступить в ряды “Антикоммунистического Альянса Аргентины”. “Ты, Сумаррага, уже помог нам один раз, — добавил он. — В ящиках, переправленных тобой в Санта-Фе, было оружие. Тогда мы малость недоплатили тебе. На, возьми за риск! И впредь твои услуги будут оплачиваться вдвое против обычной цены за фрахт”. Речник согласился, польстившись на лихие деньги, в которых пригрезился ему отблеск долгожданной улыбки судьбы. Так Дьосдадо Сумаррага стал членом организации правых ультра и постепенно уверовал: во всех его прошлых бедах виноваты коммунисты, студенты и прочие вольнодумцы. Причем настолько укрепился в этой мысли, настолько рьяно исполнял свои обязанности, что был примечен и отмечен. Один из вожаков ААА приблизил его к себе и дал высокооплачиваемое место не то адъютанта, не то телохранителя. Теперь к Богоданному потекли денежки с двух сторон — от шефа и от “Луиситы”, которую водил теперь по Паране нанятый им шкипер. Дьосдадо приоделся, соскреб щетину, стал завсегдатаем дорогих кабаков и кабаре.