Николай Оганесов - Играем в «Спринт»

До меня не дошел смысл последних слов Симакова.

Почему в Якорном? А Кузнецов? А одежда, подброшенная на пляж?

Я даже не пытался вникнуть в это противоречие. И комната, и люди, и стул у окна с сидевшим на нем флейтистом подернулись дымкой, отдалились. Перед глазами вдруг всплыла луна, дорога, искаженное злобой лицо Стаса. Где он? Задержан?

Я хотел спросить об этом, но не успел…

Когда я очнулся, стул у окна был пуст — Юрковского уже увели. Парень в милицейской форме продолжал возиться с бумагами, а Симаков сидел в кресле напротив, держа руку у меня на колене.

— Ну вот и молодцом, лейтенант, — сказал он. — Таким ты мне больше нравишься.

Не знаю, что ему во мне понравилось, но чувствовал я себя паршиво.

— Говорить-то можешь?

Я выдавил из себя какой-то невнятный звук.

— Ладно, ладно, вижу, что можешь. — Он подавил улыбку. — Не горюй, Сопрыкин, до свадьбы заживет. Кости целы, а царапины пройдут. И то сказать, сам виноват, зачем лез на рожон, дача-то блокирована была, на полсекунды ты нас опередил… — Из сострадания он не стал развивать эту тему. — Ничего, теперь ты у нас тот самый битый, за которого двух небитых дают. Отдохнешь денек-другой — и за работу.

— Стас… — прошепелявил я.

— Здесь он, задержан, — успокоил он. — Ты его так спеленал, что насилу развязали. — Помявшись, он добавил: — Тут вот какая штука, Володя, ты еще не знаешь… — Симаков убрал с колена невидимую пылинку. — В общем, Кузнецов жив…

«Ну и шуточки у него», — подумал я, но Симаков не шутил.

— Жив Кузнецов, — повторил он. — Мы нашли его тут, в подвале. В бессознательном состоянии, потому и задержались. Сейчас над ним медики колдуют. Юрковский его больше двух недель какой-то дрянью пичкал…

Я перевел взгляд на стул у окна, на котором раньше сидел Вадим.

— Говорит, что не хотел убивать Кузнецова, — объяснил Симаков. — Рука, говорит, не поднималась. Собирался вывезти после фестиваля, а потом шантажировать: так, мол, и так, исчез, мол, вместе с выручкой, считаешься погибшим, а потому вот тебе на первые расходы и кати на все четыре стороны. Так-то, брат…

Он встал, подошел к двери и заговорил с кем-то стоявшим снаружи. Потом вернулся ко мне.

— Машина пришла, сейчас поедем.

«Куда?» — подумал я, но начальство на то и начальство, чтобы предвидеть вопросы подчиненных.

— В больницу тебе надо. Подлечиться и вообще…

Я достаточно хорошо изучил Симакова, чтобы сомневаться, что его «вообще» сказано неспроста.

— Между прочим, ты помнишь чемоданчик с двойным дном, ну тот, что Маквейчук для валюты приготовил?

Он полез в карман за своим «Беломором», но так его и не вытащил.

— Понимаешь, Володя, записную книжку мы в этом чемоданчике нашли. Связи у Стаса обнаружились, спекулянты, расхитители, эти бы связи прощупать…

Я оперся о подлокотник и попробовал встать. Симаков поддержал меня, и мы вышли на крыльцо.

Посреди двора лежало ярко-зеленое пятно травы, освещенной фарами милицейской машины. Чуть поодаль стояла «скорая помощь» с задранной кверху дверцей багажника.

«Вот и финал, к которому ты так стремился», — съязвил сидевший во мне чревовещатель.

«Скорей пролог», — по привычке возразил я, хотя в данном случае мы говорили об одном и том же.

Посвящаю моему отцу

12 февраля

Стальные прутья решетки не мешают мне видеть тюремный двор — белый, усыпанный снегом квадрат, со всех сторон замкнутый темными, кажущимися почти черными зданиями. Отсюда, из комнаты для допросов, они меньше всего похожи на обычные городские постройки: ни балконов, ни подъездов, а вместо окон — узкие, смахивающие на бойницы прорези в толстых кирпичных стенах.

В углу двора — заключенные. Трое соскребают снег деревянными лопатами, четвертый идет следом, подметает асфальт куцым домашним веником. Работают не спеша, вполсилы, старательно сгребая снег в аккуратные кучки, которые потом, судя по всему, так же тщательно и неторопливо соберут в одну большую, чтобы погрузить в самосвал, стоящий здесь же, во дворе.

Я вижу, как издали к административному корпусу движутся две фигурки. С высоты четвертого этажа они кажутся неправдоподобно маленькими, но не настолько, чтобы я не узнал человека, шагающего впереди. Его ведут ко мне. Это мой подследственный Красильников.

За ним, щеголяя новенькой отутюженной формой, идет сопровождающий — прапорщик, которого я раньше не видел. Собственно, и не мог видеть, потому что у входа в административный корпус сопровождающие меняются и после повторного личного досмотра, а проще говоря, обыска в специально отведенном боксе, заключенного ко мне на четвертый этаж поведет другой человек. Таков порядок.

Игорь Красильников, ради встречи с которым я нахожусь здесь, в следственном изоляторе, одет в черную стеганую фуфайку, синие хлопчатобумажные брюки, на ногах грубые, с заклепками, ботинки. Учитывая расстояние, рассмотреть столь мелкие подробности, разумеется, трудно, но я уже имел возможность видеть его в этом одеянии раньше. Руки, как и положено, он держит сзади. По движению головы можно догадаться, что он щурится на свет, отводит глаза на кирпичные стены, дает им привыкнуть к слепящей белизне снега. Так и идет, глядя не вперед и не под ноги, а двигая головой из стороны в сторону, отчего кажется скорее любопытным экскурсантом, чем заключенным. Думаю, ему хочется по возможности растянуть считанные минуты, отпущенные на дорогу, подольше побыть на воздухе, под чистым в эту пору небом. При известном воображении — а его у Красильникова, как я успел убедиться, с избытком — можно представить, что ты на свободе, ненадолго забыть об идущем сзади конвоире, и тешить себя иллюзией, что чем дольше ты будешь находиться вне камеры, тем быстрее пробежит время заключения. Нужно признать: в положении моего подследственного без такого самообмана обойтись трудно.

На середине двора он медлит, полуобернувшись к сопровождающему, что-то говорит ему — наверное, просит не спешить, — и тот великодушно укорачивает шаг.

Что-что, а просить он умеет — это точно. Когда надо, умеет вызвать жалость, сочувствие. Однако сейчас — и именно сейчас, а не днем или двумя раньше — его маленькие хитрости не вызывают во мне никакого отклика. Этому есть серьезные причины: хитрость всегда одна из личин лжи, особенно в его, Красильникова, положении, а после той большой лжи, на разоблачение которой потрачено полных четыре недели, маленькая становится неинтересной.

«Что ж, — говорю я себе, — отойди от окна, не смотри. Кто тебе мешает?» Но что-то удерживает меня на месте. Это не праздное любопытство, не желание понаблюдать за человеком в тот момент, когда он тебя не видит, чтобы извлечь из своих наблюдений какую-то пользу (такой прием иной раз помогает в нашей работе). Нет. В первые дни наши отношения действительно не выходили за рамки стандартной схемы «следователь — подозреваемый». Но после бесчисленных и поначалу тщетных попыток понять его, разобраться в его связях с убитым (в настоящее время Игорь Красильников обвиняется в убийстве), после разговоров с глазу на глаз, когда он совершенно спокойно, как заученный текст, слово в слово повторил одно и то же, а каждый день приносил все новые доказательства его вины, после неопределенного и не сразу появившегося чувства, что по ту сторону стола сидит не случайно попавший в беду человек, а человек, совершивший преступление сознательно, продуманно и теперь так же продуманно и сознательно желавший уйти от ответственности, — после всего этого интерес к нему стал иным, во всяком случае, перестал быть сугубо профессиональным.