Валентин Маслюков - Зеленая женщина

Аня оглянулась — за зеркальными бликами входной двери чудились голоса.

Несколько секунд она мешкала. И, побуждаемая горячкой, — вперед! — сунулась, сложившись, в низкое, расположенное над столом ключника, оконце.

Почти не вскинув ноги в черных бархатистых штанах, обтекая собой препятствия, она втянулась в сторожку, как проглоченная дырой. Перебирая руками по застеленному бумагой столу между раскрытым журналом с дежурными записями, между ручкой, календарем и тарелкой с крошками на ней, бесшумно продвинулась, скинулась на пол, бросила косой взгляд на неплотно сдвинутые занавеси уличного окна. И продолжала действовать как заведенная, отмечая краем сознания и эту прорезь между занавесями, и начатую бутылку водки под столом — здесь поминали Колмогорова, исследуя взглядом разнообразие не стройно развешенных ключей, и дверь в коридор, запертую изнутри накладным замком. Левая рука — чтоб повернуть защелку, в правой она уже держала ключ. И выскользнула на волю, в коридор.

Осталась только миновать прозрачную дверь в вестибюль.

Откуда глядел на нее охранник. Который вошел с улицы.

Равное мысли мгновение — и Аня свернула назад в сени.

— Добрый вечер, — молвила она низким, почти мужским от напряжения голосом. — Какое несчастье!

Охранник, знакомый пожилой человек в мятом костюме без галстука, ответил вполне осмысленно. Словно подал подсказанную суфлером реплику. Настолько обыденную, что она пропустила слова мимо ушей, отмечая, как пристально, с не проснувшимся, мутным недоумением глядят искаженные линзами очков глаза. На верхнем кармане пиджака блестящий значок, на лацканах перхоть.

Назревал вопрос.

— Можете дать мне ключи от мастерской художника? — спросила она первой.

Удивился: зачем? Глянул на стойку с ключами и прищурился, разбирая.

— Да нету их все равно, — сказал он.

— А где они?

Словно затверженные, слова ее рождались без усилия и без мысли. Но она опять сбила его с толку. Стараясь, что сообразить, охранник обернулся назад, на улицу, где остался товарищ.

— Получается, — сказал он, — другая смена выдала.

— Жаль.

Он провожал ее взглядом до последнего шага.

Аня заскочила в гримерную, чтобы прихватить телефоны — оба. Затем, останавливаясь и прислушиваясь на поворотах, двинулась на третий этаж, в мастерскую Новосела. Можно было перевести дух — мастерская оставалась в полном ее распоряжении часа на два-три как минимум — если верить нетерпеливому «поедем!», которым Генрих увлекал Соколову.

Аня не ослышалась. Было и «поедем ко мне» и то побудительное нетерпение в голосе, которое на близком расстоянии не отличишь от страсти. К тому же у Ани не имелось ни времени, ни желания разбираться в оттенках чувства и взвешивать немедленные намерения Генриха. Она доверилась сказанному. Первый раз, может быть, за последние часы не видя оснований усомниться в прямом значении слова. И ошиблась.

Генрих тащил Надю, не понимая куда. Неясными сновидениями представлялись ему и карнавальные толпы народа, через которые он вел женщину под канонаду петард и вакханалию пляшущих масок… и тишина собственного дома — безмолвие распахнутых дверей… и огненная река проспекта — на заднем сидении такси сплелись изнемогающие тела, и он берет женщину здесь же, за спиной у закаменевшего водителя.

— Пойдем на сцену, — он стиснул Наде запястье. — На сцене тебе не приходилось?

Она улыбнулась, поощряя его мальчишеское сумасбродство, — конечно же, игру эту никто не собирался доводить до конца — посреди сцены. И потому еще улыбнулась, что не хотела ни о чем думать. Жутковато было и весело — азартно, он заражал ее своей страстной, нетерпеливой лихорадкой. Дохнуло чем-то влекущим и опасным.

И в глубине души шевельнулась слабая, не доверяющая самой себе надежда — а вдруг это настоящее? Вот так вот. Нежданно, стремительно… несуразно. Может быть, это только так и бывает — настоящее? Когда перестаешь понимать, откуда ты вышел и куда идешь.

И захотелось оттянуть испытание, тот неизбежный миг, который оставит ее без иллюзий.

Она заупрямилась, едва он полез под рубашку, пытаясь вызвать в ней первую волну слабости, и вырвалась:

— Прямо здесь, на сцене? Ну, Генрих, ну что ты?!

Слепили прожектора. Возле ног сверкала щепа, обнаженные переломы кресла. В темноте зала рябили, сливаясь, ряды кресел.

— Эту ночь ты никогда не забудешь, — глухо произнес он.

Она кивнула. Прежде, чем успела сообразить, что выдает себя слишком уж откровенно, задешево.

— Пошли, — сказал он, мельком на нее оглянувшись.

В полумраке опустелых мраморных пространств Надя перестала следить, сколько раз они повернули, какими лестницами поднялись и куда идут. Он раскрыл двери, и оказалось, что они замкнули большой круг. За ложей бельэтажа — это была центральная ложа — Надиным глазам открылся зрительный зал, озаренный далеким пожаром сцены, которую они не так уж давно оставили.

Не решившись на вопрос, Надя переступила порог и медленно спустилась к бархатному барьеру. Генрих, необыкновенно сдержанный, глядел в зал, забывшись в двух шагах рядом.

— Смотри, — вспомнил он о Наде, когда затянувшееся молчание могло уже показаться досадным. — Смотри, — указал он на сцену. — Ты видишь?

Не придавая вопросу значения, она кивнула.

— Что-то призрачное, безжизненное в этом забытом сиянии, — продолжал он словно бы сам себе. — Что-то скованное навеки… и бессмысленно куда-то плывущее. «Летучий голландец».

Действительно, можно было согласиться и с этим. Она посмотрела на сцену еще раз, другими глазами, и увидела: да, «Летучий голландец». Почему нет? Это надо будет даже вставить в статью. Только подумать как.

Генрих глядел в огонь сцены, и слабый, далекий отсвет оживлял его лицо таинственным вдохновением. Чудилось, он испытывал искушение переступить барьер и через весь зал шагнуть к этому подвешенному в полумраке сиянию. Закованному навеки. Вечно неподвижному и плывущему. Казалось, он тянулся к этому призрачному обману, забыв о пропасти под ногами, забыв о связывающих человека расстояниях и о времени.

— Эге-ге-гей! — приглушенно заголосил он, сложив ладони рупором. — Эй, на борту!.. Есть кто-нибудь?..

И застыл. В болезненном почти ожидании. Со скорбной уверенностью в извечном своем одиночестве.

— Никого. Одни призраки, — вздохнул он так глухо, с тяжелым разочарованием, что Надя, не выдержав, рассмеялась.

— Эй, на корабле?! Кто у руля? — начала она дурачиться в потребности подразнить его карикатурой. — Автора! Браво! Бис! Автора! Авто-ора! — стонала она, гибко переваливаясь через барьер и простирая в пустоту руки.

Но Генриха и не надо было особенно дразнить. Внезапно, словно спохватившись, он вспомнил Надю. Поймал ее поперек туловища, она шатнулась, слабо ахнула и прильнула к нему. Рука его полезла к ней за спину, под пояс джинсов, другая рука жадно шарила выше, и он прижал ее к себе так, что стиснулась грудь. Усы кольнули ей ноздри, когда она нашла влажные, полуоткрытые губы. Стесненная еще и в поясе, она почти лишилась дыхания и терпела, пока он не перевел дух, давая и ей отсрочку.