Валентин Маслюков - Зеленая женщина

— Подожди, свалимся! — пыталась она сказать. Он рванул ворот рубашки, запуская руку на грудь, варварски дернул — так что навернулись слезы.

Они боролись, задевая низкий, под бедра барьер, пару раз она едва удержалась, чтобы не плюхнуться на эту преграду, — тогда могли опрокинуться оба — кувырком вниз, на кресла партера. С коротким спазмом ужаса она догадалась вдруг, что он не сознает опасности, не хочет ничего понимать, готовый повалить ее на узкий, в пол-локтя барьер, как на кровать.

— Че-ерт! — взревела она, захлебываясь. — Отвали!

Как-то ей удалось пихнуть его, ударить — рукою, коленом — не поймешь чем. Он отстранился, задыхаясь. Появилось желание оглянуться, измерить глазами провал, оценить надежность узкой медной сеткой, протянутой за барьером, но она боялась обратить к Генриху спину.

— Что за матросня такая! — воскликнула она с напряженным смехом. — Что? С корабля сбежал?!.. Успокойся. Всё! Пошли отсюда. Хватит!

Он окончательно ее выпустил. Не решаясь встретиться глазами, она поправила разодранную рубашку.

— Чуть не столкнул.

— Ну, это не высота! — возразил он с хриплым смешком. Но и сам кинул взгляд вниз. — Тут как-то и смысла нет падать. Убиться не убьешься, а между кресел застрянешь. Идем.

Она подчинилась. Как подчинилась бы воняющему потом и кровью варвару. Меч в руке, он схватил ее за волосы — она содрогнулась.

«Эта ночь, — грезила она, заходя в лифт. — Соломенные крыши в огне, ржание, грохот копыт, вопли, звон железа, предсмертный хрип… И обезумевшая пленница в разодранной, упавшей с плеча… тунике… Он изнасилует ее… грубо, бездумно, слепо. Но она еще перешагнет через его труп. Прекрасная, как… как… Красота против варварства. Слабость против силы». Щеки ее пылали. Допотопный лифт с застекленными дверями гармошкой гудел, томительно вознося их все вверх и вверх, без конца, долго и медленно, методично отсчитывая набегавшие сверху перекрытия этажей.

Похоже, так они приедут на крышу.

Под черное, мутно клубящееся небо. При сильном порыве ветра она схватится за ветхую, проржавелую лестницу… Надо было надеть юбку — ее бы вздувало парусом! Одной рукою испуганно цепляться за лестницу, другой — гасить подол…

Но это была не крыша, а скорее чердак. Не примечательная низкая дверца — и они вошли в обширное помещение, странно подсвеченное снизу. Сразу, на первом шаге оказавшись на сквозных железных мостках, Надя взялась за перила. Вместо пола ниже мостков простиралась сплошная решетка из деревянных брусьев — свет дробился в ее ячейках. Из-под потолка, где сплетались железные балки и висели колеса, сквозь решетку падали тросы. Всюду тянулись кабели, вдоль стен стояли большие электромоторы. С первого взгляда помещение казалось низким только из-за своей протяженности, оно было очень обширно — дальний край за чащей тросов и кабелей тонул в сумраке.

— Это купол театра, — сказал Генрих. — Выше только небо.

И вправду, тут было страшновато — даже без ветра и без юбки.

— Это называется колосники? — спросила она, ступая вслед за ним на решетку.

Далеко внизу через частые скважины под собой она увидела ослепительную палубу сцены. Словно они взобрались на мачту огромного корабля.

Густо смазанные мазутом тросы окружали ее со всех сторон — Надя глянула на свои белые джинсы. Почему-то она остерегалась говорить громко и перешла на шепот.

— Дай что-нибудь, — не снижая голоса, обратился к ней Генрих. — Платок, может, есть? Глянь.

Они присели на корточки — над решеткой, как над огнем. Пятна света на лицах, на колене, на тугой белой штанине.

Платок провалился в скважину и закружился оборванным крылом. Он падал и падал на сквозные фермы софитов, скользнул между железом и вспыхнул в пекле прожекторов. Исчезающее пятнышко на палубе сцены, где крохотной кучкой грудились останки кресла…

Грубая ласка Генриха чуть не повалила ее на черную от сальной грязи решетку.

— Блин! — вскричала Надя, хватаясь за трос. — Оh, fuck! — Ладонь была в липком и черном. В мазуте!

Воровски пробравшись во владения Генриха, Аня озиралась со смутным недоумением. Вадим просил ее залезть в мастерскую, она залезла. Что дальше? Азартные речи Вадима не представлялись ей теперь убедительными и даже особенно внятными. Едва ли она сумела бы восстановить логику его кабинетных рассуждений. Атенолол. Боже мой, атенолол! Да если бы он тут и был, что это доказывает?

Вадим должен был бы повторить свои доводы заново, чтобы она опять заколебалась и поверила в значение атенолола… чтобы приняла мысль об убийстве. Говорить можно, что угодно. Невозможно ощутить это как нечто и вправду свершившееся. Невозможно найти опору в собственных ощущениях, в собственном понимании вещей и событий. За Виктора она просто боялась. Не потому, что верила, будто он действительно это сделал, а потому… просто боялась. Всегда за него боялась — даже когда отталкивала от себя почти с ненавистью. Где-то в глубине души она знала, что, оставшись без присмотра, Виктор учудит что-нибудь совсем никуда не годное. Но Генрих Новосел… Этот пусть не во всем, не до конца понятный ей человек. Несомненно умный, ясно, трезво мыслящий. Неужели же он, с его художественным воображением, не додумал все до конца? До того ужаса, до того саморазрушения, к которому приводит последовательно усвоенная мысль об убийстве? Неужели же он не понимал, что нужно умертвить себя, чтобы совершить это и…

Умертвить себя… Подумала она с похожим на озноб чувством. Такое… извращенное самоубийство… Тогда что? Самоубийство навыворот? Убить другого, чтобы умертвить себя.

Нечаянная догадка поразила ее так, что она и не поверила себе, и не поняла собственной мысли, в следующее мгновение уже от нее отшатнувшись. Словно почувствовала мерзостно обнявшую ее тень и, брезгливо дрогнув, стряхнула это.

Нужно поискать атенолол. Раз уж она здесь очутилась. Это понятно — атенолол.

Позвонил Вадим. Она резко оборвала его разглагольствования, велела отключиться и ждать. Пока она сама его не известит эсемеской: готово!

Второй телефон Аня сразу поставила на подзарядку и огляделась в мастерской заново.

Здесь мало что изменилась с той далекой уже поры, когда Генрих звонил Вадиму и Аня беспомощно наблюдала за горячечными переговорами мужчин. Казалось, это было в другой жизни. Но здесь, в мастерской, все застыло. Тот же мольберт у входа. Зеленая женщина, неуловимо все же переменившаяся, томилась однако все в той же изломанной позе, в которую уложил ее художник.

Все тот же бутафорский герб на синем фоне. Картины, эскизы. Шкафы, столы. Компьютер… Гипсовый Аполлон со штопором в темени.

— Так! — произнесла Аня, испытывая голосом тишину. — Так. Посмотрим.