Александр Липков - Толчок к размышлению

"Бумага — друг человека"

(Рекламный анонс туалетной бумаги Zewa)

Бумага все стерпит.

Цицерон

Перескажу одну доподлинную историю, хотя имен её участников и не знаю. Мне она рассказана Витей Деминым, увы, уже покойным моим товарищем, замечательным критиком, теоретиком кино и телевидения, бузотером (в бузе, заваренной на V съезде кинематографистов СССР, он принял самое деятельное участие), рассказчиком и во всех отношениях, начиная с комплекции, человеком неординарным. Им же эта история слышана от Тамары Мельц (вгиковцы моего поколения, надеюсь, помнят эту милую хрупкую девушку, работавшую в кабинете киноведения), родителей которой занесло в 30-е в Советскую Россию — строить коммунизм. Как и все прочие, в нашей стране оказавшиеся, они скоро поняли, что к чему, но что уж поделаешь… А вот пыл тех, кто жаждал последовать их примеру, осторожно старались охладить. Очень осторожно: вещи называть своими именами как минимум не рекомендовалось: за это можно было и схлопотать по полной программе. А, возможно, и сами не хотели разочаровывать в идеале коммунизма, коему продолжали служить, несмотря на некоторые круто огорчавшие их частности.

Так вот, пытаясь отговорить своих американских друзей, жаждавших внести посильную лепту в строительство первого в мире государства рабочих и крестьян, они использовали все возможные доводы.

— Только учтите: ни о какой отдельной квартире речи и быть не может. Жить придется в коммунальной.

— Нам это не страшно, — бодро отвечали друзья-коммунисты. — Мы готовы к трудностям.

— И знаете, своей машины у вас тоже не будет. В России ни у кого нет своих машин.

— Ну что ж. Мы готовы как все — и пешочком, и на трамвайчике.

Кажется, ничто их не проймет. Так и рвутся в пасть к волку… И вдруг — спасительная мысль, подсказанная слегка покривившимся лицом жены, увидевшей, что муж принес туалетную бумагу голубого, а не розового, как ей хотелось, цвета.

— И знаете, туалетной бумаги в России тоже нет.

— Как нет?!

— Нет.

— А чем же они там пользуются?

— Городские жители в основном газетой, деревенские — лопухом.

— А что это есть, лопух?

Объяснение, что есть лопух и как его используют для гигиенических надобностей, решило судьбу американских друзей (а кто знает, может, и спасло им жизни) — строительство коммунизма в одной отдельно взятой стране и далее продолжалось без их личного участия.

Историей явно недостаточно освещен вопрос: чем же подтирались в разные времена дети разных народов? Нет никаких достоверных свидетельств, когда впервые для этой цели был использован тот же самый российский лопух. Мой покойный ташкентский друг — журналист Гена Савицкий не раз объяснял мне, что не может быть общего менталитета у человека, подтирающегося лопухом, и использующего для подобной цели камень, как то и в наши времена продолжали делать простые граждане его республики. Возразить Гене мне было нечего.

Итак, поневоле отрывочный и поверхностный взгляд в историю.

Известно, что в римских общественных туалетах имелись специальные губки для вытирания соответствующих мест. Губки были многоразовые: попользовался сам — оставь другому. Для очистки и дезинфекции — окуни в соленую воду. Был случай, когда германский раб-гладиатор не захотел красиво умереть на арене Колизея и умер некрасиво, заткнув перед боем себе горло такой губкой. Викинги для гигиенической цели подтирки использовали тряпье, кости животных, раковины устриц. В разные века разные народы подтирались прутиками, хворостинками, сухой травой, старыми птичьими перьями, черепками битых глиняных горшков, мхом, шерстью, ветошью и пр.

Что же до туалетной бумаги, то появилась она в Китае в I веке христовой эры, делалась из коры дерева и материи. Известно, что в Cредние века семье китайского императора ежегодно поставлялось 15 000 листов туалетной — толстой, мягкой, опрысканной благовониями — бумаги в квадратиках примерно 8 на 8 см. А в Японии VIII века н. э., как это ни удивительно, для аналогичных надобностей также использовался материал, на котором, как и на бумаге, писали. "Дело в том, — вновь обращаюсь к цитированному уже А.Мещерякову, — что тогда были в ходу небольшие (длиною сантиметров двадцать пять, а шириною — два-три) тоненькие деревянные дощечки, служившие для многочисленных чиновников материалом для деловых посланий или использовавшиеся в качестве записной книжки. После того как запись делалась не нужна, её соскребали ножом. И тогда можно было снова начинать "с чистого листа". Когда же табличка истончалась окончательно, местом её последней службы становился туалет".

О том, что проблема подтирки волновала светлые умы человечества во все века, свидетельствует глава XIII романа Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", которую, с позволения читателей, я приведу здесь, не убавив ни запятой. Кстати, во времена моего детства «Гаргантюа» не избежал участи быть высоконравственно отцензурированным, толково переписанным, и приведенный фрагмент выглядел как бы исключительно относящимся к утиранию благородного носа, а не чуждой всего духовного задницы.

О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрел подтирку

К концу пятого года Грангузье, возвратившись после поражения канарийцев, навестил своего сына Гаргантюа. Обрадовался он ему, как только мог обрадоваться такой отец при виде такого сына: он целовал его, обнимал и расспрашивал о всяких его ребячьих делах. Тут же не упустил случая выпить с ним и с няньками, поговорил с ними о том о сем, а затем стал подробно расспрашивать, соблюдают ли они в уходе за ребенком чистоту и опрятность. На это ему ответил Гаргантюа, что он сам завел такой порядок, благодаря которому он теперь самый чистый мальчик во всей стране.

— Как так? — спросил Грангузье.

— После долговременных и любопытных опытов я изобрел особый способ подтираться, — отвечал Гаргантюа, — самый, можно сказать, королевский, самый благородный, самый лучший и самый удобный из всех, какие я знаю.

— Что же это за способ? — осведомился Грангузье.

— Сейчас я вам расскажу, — отвечал Гаргантюа. — Как-то раз я подтерся бархатной полумаской одной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно, — прикосновение мягкой материи к заднепроходному отверстию доставило мне наслаждение неизъяснимое. В другой раз — шапочкой одной из помянутых дам, — ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих поганых золотых шариков, и они мне все седалище ободрали. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, которых их сделал, а заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шляпой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер.