Дик Фрэнсис - Игра по правилам

Я пошел по стопам своего брата. Мне перешли в наследство его стол со всеми делами и безделушками, его враги, его лошади и его любовницы. Я унаследовал жизнь своего брата, и это чуть не стоило мне моей собственной.

Мне тогда было тридцать четыре, и, потерпев неудачу в схватке с последним препятствием на скачках в Челтнеме, я был вынужден передвигаться на костылях. Если вам незнакома боль раскалывающейся лодыжки, вам лучше и не знать, что это такое. И, как это всегда бывает, я пострадал вовсе не из-за того, что грохнулся на большой скорости, а из-за того, что принял на себя полтонны веса следовавшей за мной лошади с наездником. Ее переднее копыто приземлилось прямо на мою ногу, оказавшуюся на высушенной солнцем земле. Отпечаток подковы так и запечатлелся на коже ботинка, и врач отдал мне его в качестве сувенира. Медики отличаются своеобразным юмором.

Два дня спустя, когда я пытался смириться с тем, что придется проваляться как минимум шесть недель в самый разгар сезона стипль-чеза и распрощаться с последней надеждой вновь стать чемпионом (а когда жокеям за тридцать — это начало конца их спортивной карьеры), я снял трубку телефона, наверное, уже в десятый раз за то утро, ожидая услышать голос очередного приятеля, звонившего, чтобы выразить свое сочувствие. Однако в трубке раздался женский голос:

— Попросите, пожалуйста, Дерека Фрэнклина.

— Я слушаю.

— Значит, так. — Несмотря на решительность тона, в ее голосе чувствовалось некоторое замешательство, и нетрудно было понять почему. — Вы значитесь у нас ближайшим родственником вашего брата Гревила.

Услышав эти зловещие слова, я почувствовал, как мое сердце тревожно забилось.

— Что случилось? — медленно, вовсе не желая услышать ответ, спросил я.

— С вами говорят из Ипсуича, из больницы святой Екатерины. Ваш брат лежит здесь в палате интенсивной терапии.

«Хорошо, что хоть жив», — тупо подумал я.

— ...и врачи считают, что вам следует сообщить об этом.

— Как он?

— К сожалению, я сама не видела его. Я патронажная сестра, но, насколько понимаю, он в тяжелом состоянии.

— Что с ним?

— Несчастный случай. У него многочисленные переломы, и он находится в реанимации.

— Я приеду, — сказал я.

— Да, возможно, так будет лучше.

Поблагодарив ее сам не знаю за что, я положил трубку и почувствовал, как у меня закружилась голова, а к горлу подступил ком.

«С ним будет все в порядке, — убеждал я себя. — Интенсивная терапия означает лишь то, что о нем усиленно заботятся. Конечно, он выкарабкается».

Пытаясь заглушить беспокойство, я стал думать о прозаических вещах: как с раздробленной лодыжкой преодолеть сто пятьдесят миль, разделявшие Хангерфорд в Беркшире, где я жил, и Ипсуич в Суффолке. К счастью, болела левая нога, а это значит, что скоро я смогу без проблем разъезжать на своей машине. Но именно в этот день, несмотря на болеутоляющее и лед, распухшая лодыжка здорово давала о себе знать: она горела, и в ней что-то болезненно пульсировало. От каждого движения у меня перехватывало дыхание, и отчасти я сам был в этом виноват.

Из-за своего опасения, если не сказать, страха перед гипсовой броней я накануне долго и упорно убеждал несчастного хирурга-ортопеда наложить мне вместо гипса обыкновенную повязку. Предпочитая заковать мою ногу в броню, хирург лишь привычно заворчал, выслушав мою просьбу. Для мышц повязка, на которой я настаивал, была бы лучше, однако она не защищала ногу от сотрясений, и, как доктор неоднократно предупреждал меня, двигаться с ней мне будет больнее.

— Зато с повязкой я буду скакать гораздо шустрее.

— Пора бы перестать ломать кости, — промолвил хирург со вздохом и, пожав плечами, крепко замотал мою ногу. — Скоро ты добьешься того, что сломаешь себе что-нибудь более существенное.

— Вообще-то я предпочитаю ничего не ломать.

— Хорошо, что на этот раз мне хоть не пришлось ставить штифты, — продолжал он. — Ты просто сумасшедший.

— Ладно. Большое спасибо.

— Отправляйся домой и не беспокой ногу. Дай костям возможность срастись.

Им представилась такая возможность по дороге в Ипсуич на заднем сиденье моего автомобиля, за рулем которого сидел Брэд, безработный сварщик. Неразговорчивый и упрямый, Брэд был безработным по привычке и по собственному желанию. Однако он ухитрялся влачить свое скромное существование, подрабатывая то там, то здесь где-то в окрестностях, у тех, кто мог терпеть его характер. Поскольку я предпочитал молчать, чем беседовать с Брэдом, пусть даже довольно редко, мы прекрасно ладили друг с другом. Хотя ему еще не было и тридцати, он выглядел на сорок. Жил он вместе с матерью.

Брэд без особого труда отыскал больницу святой Екатерины. Помогая мне выбраться из машины и протягивая костыли, он сказал, что поставит машину на стоянку и подождет в приемной, так что я могу не торопиться. За день до этого он точно так же просидел из-за меня в течение нескольких часов, не выразив ни раздражения, ни сочувствия, в тихом и угрюмом ожидании.

В реанимации дежурили проворные медсестры, которые, взглянув на мои костыли, сказали, что я пришел не в то отделение, но когда они поняли, кто я такой, то с сочувствием на лицах снабдили меня халатом и маской и проводили к Гревилу.

Я ошибался, представляя себе палату реанимации полной света и металлического стука инструментов, она оказалась совсем не такой, по крайней мере, та комната, куда я вошел. В тускло освещенной палате царил покой, а звуки, которые мне удалось различить, были едва уловимы.

Гревил лежал на высокой кровати, среди переплетения многочисленных проводов и трубочек. На нем ничего не было, если не считать накинутой на бедра узкой простынки, его голова была наполовину обрита. На животе и на бедре, словно следы от гусениц, виднелись свеженаложенные швы, по всему телу темнели пятна синяков.

За кроватью тянулся ряд пустых экранов, поскольку информация с электродов поступала на аппаратуру, находившуюся в комнате напротив. Мне сказали, что ему не нужна постоянная сиделка, однако они непрерывно ведут наблюдение за его состоянием.

Он лежал без сознания, с бледным и спокойным лицом, слегка повернутым в сторону двери, словно в ожидании посетителей. С целью понижения внутричерепного давления ему сделали трепанацию черепа, и на рану была наложена пухлая мягкая повязка, напоминавшая скорее подушку, которая поддерживала его голову.

Гревилу Саксони Фрэнклину, моему брату, который на девятнадцать лет старше меня, не суждено больше жить. Надо было смотреть правде в глаза и как-то с этим смириться.

— Привет, дружище, — сказал я. Это приветствие было в его стиле, но сейчас на него не последовало никакой реакции. Я дотронулся до его руки, она была теплой и мягкой, с чистыми и ухоженными, как всегда, ногтями. Я чувствовал его пульс, жизнь еще теплилась в нем, сердце билось благодаря электростимуляторам. Через торчавшую у него в горле трубку механически входил и выходил из легких воздух. Импульсы его мозга угасали. «Где сейчас его душа? — подумалось мне. — Где его ум, упорство, энергия? Понимает ли он, что умирает?»