Магдален Нэб - Невинные

— Но было уже поздно! Он уже засох! Я ничего не знал о девушке. Я не знал об Эспозито. Почему мне никто не верит?

— Они вам верят. Вот почему они вас ждут. Нам здесь направо.

Листья лавров хлестнули его по правой щеке, поцарапав ее, но он только сильнее прижался ею к углу спинки, чтобы не упала голова. Они свернули налево и снова начали подниматься, но теперь было уже легче. Когда инспектор понял, в чем причина, его сердце тяжело забилось и капли пота выступили на лбу. Он смотрел вниз, не отрывая глаз от гравия, который плыл у него под ногами как река. Повернуть назад, не потеряв равновесия, было бы невозможно, и, кроме того, как он сейчас понял, за ним шли люди, они окружали его, они кричали, они теснили его и толкали. Это, наверное, были журналисты, прокурорские работники, попутчики из поезда...

Свет в конце дорожки вспыхнул, засверкал, посылая в него ударные волны. Он нагнул голову еще ниже и крепко зажмурил глаза, но от света было не укрыться, и ничто не могло остановить неумолимого скольжения вверх, к пруду.

Он задыхался, болела шея. Невзирая на все попытки удержать голову на спинке, она скатилась вниз, так что подбородок уткнулся в грудь. Ему не удавалось настолько вырваться из сна, чтобы изменить положение. Он знал, что, должно быть, уже храпит, но хуже всего было то, что он чувствовал, как в правом уголке рта собирается слюна, готовая потечь, и он не может ее остановить.

— Он, наверное, очень устал...

— Вы пройдете?

— Да, попробую... спасибо. Извините.

Утешительные голоса. Если бы он мог, то подвинул бы левую ногу, чтобы помочь им, но он не мог. Он хотел, чтобы они продолжали говорить, чтобы не выпускали его из уютной полутьмы поезда, но они замолчали, а одного далекого перестука колес было недостаточно, чтобы удержать его. По мере того как он затихал, мир становился все ярче и вспыхивал, вспыхивал...

— Теперь вы сможете ее увидеть, если посмотрите вверх.

Он не хотел, но ему пришлось. Надо поднять голову, садовник прав. Он совсем не дышит. Прерывисто всхрапнув, он пошевелился, и его голова качнулась от тверди в пустоту, где ярко горел свет. Он смотрел вверх, туда, где у горизонта кончалась усыпанная гравием дорожка, но видел вовсе не ее. На фоне ослепительного неба выступала конная скульптура. Она всегда там стояла, и садовник должен был это знать, раз он тут работает.

— Это она. Ни за что не пойдет шагом, все бегом.

Но, когда они добрались до сада, конная статуя уже скрылась из виду.

Ворота были на замке. Им пришлось перелезать через колючую проволоку и продираться сквозь высокую лавровую изгородь. Девушка стояла спиной к ним у края пруда и смотрела в воду. Она оказалась не такой маленькой, как он думал. Туфли были на ней, так что он, вероятно, и мог бы успеть вовремя, но он шел так медленно, едва передвигая тяжелые, будто свинцовые, ноги. Он не посмел окликнуть ее, боясь, что она от него убежит. Он понемногу приближался. Но разве у нее не черные волосы? Или ему просто вспомнились черные корни водяных гиацинтов вокруг нее? Нет. Она же японка. У японок не бывает таких светлых кудрявых волос до пояса. Откуда эта путаница? Почему он не может даже вспомнить ее имени?

Она уплывала от него вместе с прудом.

— Подождите! Извините! Я просто вас не узнал!

— Я знаю, — донесся издалека ее голос, холодный и очень печальный. — Это потому, что у меня нет лица.

Все дальше и дальше.

— Подождите! Пожалуйста, подождите! Акико! Вас зовут Акико!

Но было поздно. Садовник сказал:

— Она уже мертва. Посмотрите в пруд.

Он не хотел смотреть, но они все стояли вокруг и ждали — Перуцци, Лапо, Сантини, все.

И он вышел вперед, под яркий свет, с бьющимся сердцем, и пот катился у него по вискам. Он думал, что он уже в поезде, но, когда он подошел к кромке пруда, они заставили его ступить на бортик и обойти вокруг, раскинув руки для равновесия, почти до конца платформы. Потом они все зашли в поезд и столпились в главном проходе. Железнодорожная полиция тоже была там, вместе с карабинерами и судебным следователем. Все расступились, пропуская его, и кто-то сказал:

— Это его отец.

Он остановился у кромки пруда, наполненного густой кровью. Дверь туалета была сломана и косо держалась на одной петле. Эспозито скрючился в тесноте, прислонив к стене поднятую голову. Его красивый профиль был безупречен. Он улыбался. У инспектора отлегло от сердца. Он успел!

— Послушай, Эспозито, все будет хорошо. Я тебе обещаю. Я тебе помогу. Мы все тебе поможем.

Он долго говорил с Эспозито. Тот не отвечал, но это было неважно. Важно было то, что, пока он говорил, ему в лицо светил теплый и приятный свет и дышать стало легче. Эспозито понимал слова инспектора, хотя сам Гварначча различал только обрывки собственных фраз:

— А в твой день рождения мы все соберемся у Лапо за вкусным обедом, все, кому ты дорог.

— Ты можешь есть все, что хочешь. Это неважно.

— Ты будешь счастлив, вот увидишь. Мы хотим, чтобы ты ел. Ты должен есть, чтобы жить, и это все, что нам нужно.

— Ты понимаешь?

Красивое лицо Энцо, все еще повернутое в профиль, улыбалось.

— Взгляни, только взгляни, как солнце светит в твой бокал и отбрасывает красное пятно на белую скатерть. Нет, не трогай его. Не оборачивайся.

Их окружало такое теплое сияние, что все теперь должно было быть хорошо.

— Мы не скажем твоей матери, так будет лучше всего. Мы ей не скажем.

— Все будет хорошо. Со временем тебе станет легче.

Голоса кричавших стихли. Больше инспектора и его сержанта никто не беспокоил.

Им незачем было спешить обратно на работу, и они пошли через сады. Лоренцини обо всем позаботится. О чем волноваться? Эспозито просто расстроился, и ему нужно отдохнуть. Только и всего. Они должны проявлять деликатность. Они шли рядом, и инспектор говорил с ним, ободрял, поддерживал. Неважно, что он не слышал собственных слов и что Эспозито тоже их не слышал. Важно было слышать голос, близкий, утешающий.

Тьма уже успела рассеяться. Виден был каждый булыжник, каждый листок. Двойной ряд горшков с лимонными деревьями тянулся через пруд к Посейдону на его острове. Сцена была так ярко освещена, что лимоны сверкали, а в зеленой воде мелькали оранжевые блики.

— Нет. Кинь хлеба, но в воду не лезь.

— Смотри, какая громадина! Сейчас она тебя проглотит!

— Нет, не проглотит, скажи, папа?

— Нет. Это они тебя дразнят. Пойдем отсюда.

Эспозито покорно отошел, притихнув.

— Мы можем посидеть, если ты устал. Вот каменная скамья, гладкая и очень удобная.

Но они не остановились. Солнце приятно грело инспектору висок. Но что же Эспозито? Его красивый профиль по-прежнему улыбался, а другая сторона лица?

— Мне уже лучше, — произнес Эспозито.

Они повернули направо и стали подниматься.