Райдо Витич - Синдром синей бороды

— Нет. А есть?

— Откуда?

— Ферзь, а у тебя дома кто?

— А никого. У мамки сутки, братан у телки зависнет, как обычно.

— А пусти меня к себе? На ночь. Мне домой никак. С меня пиво.

— Ха! Легко. Пошли, — обрадовался Ферзь. С готовностью поднялся, повел Ярослава к себе, на шестой этаж. — А чего ты как сайгак по лестницам прыгал, а? Чё случилось-то?

Лика выскользнула из тесных объятий Вадима, когда тот заснул. Поискала список дел и, не найдя, принялась за обычную уборку, теряясь в догадках: отчего хозяйка не оставила своих указаний? Странное дело, такого раньше за Вероникой Львовной не водилось.

Что же случилось?

Вадим открыл глаза и уставился на подушку, что крепко сжимал в объятьях. ` А где Лика? — испугался. Вскочил, торопливо натянул брюки, накинул рубашку на ходу, вышел в коридор. Увидел Лику, убирающую учиненный в пылу страсти погром в прихожей, и успокоено вздохнув, прислонился плечом к стене.

Девушка повернула голову на звук:

— Разбудила? — спросила смущенно.

— Нет, — шагнул к ней.

— Плохой сон приснился?

— Нет, — прижал к себе девушку, уткнулся носом в ее макушку. — Не поверишь, и я бы не поверил, если б сказали еще пару дней назад: я испугался.

Лика чуть отодвинулась, чтоб заглянуть ему в глаза и улыбнулась с пониманием:

— Тебе нечего боятся, я рядом.

Вадим тихо рассмеялся: у него появился защитник! Трогательное, слабое и одновременно сильное создание.

— Ты чудо, — коснулся ее губ. Глаза Лики заблестели от радости:

— Честно?

- `Клянусь своей треуголкой'!

— Это барон Мюнхгаузен!

— Точно. Что у нас сегодня по плану?

— Ничего, — спала улыбка с губ девушки, взгляд стал озабоченным, встревоженным. — Вероника Львовна не оставила мне список. Ты не знаешь, что случилось?

— Знаю: вся семья сегодня проспала.

— Слава Богу, — успокоилась девушка. — А то я уже не знала, что думать. Первый раз за все время работы от хозяйки нет указаний.

— Прекрасно. Значит, мы свободны. Посвятим сегодняшний день себе любимым. Предлагаю: прогулку, обед, — выставил палец, упреждая Ликины возражения, — в скромном заведении. Потом наберем всего, к чему руки потянутся, и где-нибудь уединимся. Проведем все выходные вдвоем, только ты и я. Как план?

— Мне все равно, лишь бы с тобой.

Вадим рассмеялся, изумляясь самому себе: когда он ставил чувства выше дела, и искренне радовался тому? Когда он был готов забыть весь мир ради женщины? Впрочем — было, давным-давно. Тогда он не чувствовал себя мальчишкой — он был им. И творил безумства, и горел, и летал, окрыленный улыбками, взглядами любимой… Меж тем Вадимом и этим пропасть лет, дел — двадцать два года одиночества, пустых надежд, холодного расчета. Он думал так лучше, он думал — так проще — жить, по велению разума, а не под диктовку чувств: не так больно и не настолько обидно. Да и кому он нужен в этом прагматичном мире со своими эфемерными стремлениями? Кому интересно, что у него на душе, а не в кармане?

В свое время даже Шехову, которая была для него и светом и тенью, больше занимал материальный вопрос, а что говорить о других?

Но разве можно сравнивать Ирину и Лику? Да, если можно сравнить ад и рай.

И все же опыт прожитых лет дает о себе знать, не только с положительной стороны, но, увы, все чаще с отрицательной. Старые раны, плюхи и обиды не только закалили, но и ожесточили, проникли в душу и разум, отшлифовали характер, изменив полюса присущих ему ранее качеств: на смену вере, пришло недоверие и укоренилось с ожесточенностью, червячком сомнений вгрызаясь в казалось бы, непреложные истины. Угол зрения настолько изменился, что черное больше не кажется черным, а встречаясь с белым не веришь, что видишь действительно белое.

А кому хочется пасть жертвой собственных иллюзий?

Кому нравится бесконечно ошибаться, то и дело, подрываясь на одних и тех же минах?

Нет, как не хотел Греков верить Лике, как не желал обидеть ее, а тем более потерять, все ж не мог удержатся от проверок, подстраховаться, прежде чем открывать себя, решать что-то всерьез, доверять, не то что безоговорочно, а хотя бы чуть-чуть.

— Малыш, ты знаешь, кто я?

Лика тут же кивнула, с гордостью заявив:

— Замечательный человек! Любимый!

— А что еще?

— А что?

— Кем я работаю, где живу?

— А разве это важно? — нахмурилась не понимая.

Вадим качнул головой: ну и кого он проверяет? В чем пытается уличить столь непосредственную в своей искренности девочку? Какую грязь может прикрыть, скрыть этот наивный, чистый взгляд?

— Прости, — шепнул.

— За что? — удивилась Лика.

— За то, что не сохранил себя для тебя. За то, что потерял веру. За то, что так поздно нашел тебя…

Второй час они гуляли по городу, в обнимку праздно шатаясь по улочкам, набережным. И никого не хотелось видеть, и некуда было спешить.

Вадим смотрел на девушку и в который раз ловил себя на мысли, что счастлив и иного счастья не желает. Тихая радость, что прокралась в его сердце, уютно расположилась, заняв все позиции, отодвинув своим теплом дела, планы. Странно, лишь вчера он мечтал о справедливости, а сегодня и думать о ней забыл. Ничто его не волновало кроме Лики, ничто не задевало. Все осталось позади смытое, словно волной ненужную надпись на песке, нежной, трогательной улыбкой девушки, ее доверчивым, проникновенным взглядом, умиляющее наивными изречениями.

Ему нравилось в ней все: от взмаха длинных пушистых ресниц, до тонких пальчиков с аккуратными ноготками. Нравилось как она, смущаясь, опускает голову, пряча взгляд и улыбку, нравилось, признание его власти над собой, нравилось, что подчиняется его рукам и не стремится вон из объятий. Что смотрит на него, а не ищет глазами свое отражение в витринах и глазах прохожих. Что слушает внимательно, не спеша вставить свое слово, возразить, прервать, переключив разговор на себя. Нравилось её восхищение обычными вещами: серым, затянутым тучами небом, стаей голубей, опавшему клену. Нравился ее запах, вкус поцелуя, непосредственность суждений, голос, тепло маленьких рук…

Ему нравилась Лика. И ни за что на свете он не хотел потерять ее, но терял себя в отражении ее глаза, в нежном теле. Вадим смотрел в глаза девушки, чтоб увидеть себя — а видел ее. Обнимал, чтоб почувствовать сладость объятий, но чувствовал ответный трепет ее тела, и грел продрогшую девочку, прикрывая спиной от порывов ветра. Шутил, чтоб рассмешить ее, говорил, чтоб слышать ее голос.

Лика…

Четыре буквы всего, а в них целый мир.

Его мир, теперь только его. И он положит к ногам этого мира все, что у него есть, все, что осталось от него самого, все что сберег, сохранил, скрывая от чужих глаз, от себя. Забытую нежность, что лежала на дне души, ненужным, невостребованным грузом. Любовь, что казалось, умерла вместе с тем пацаном, что шагал в ночь, на поезд Ленинград-Москва.