Станислав Родионов - Преступник

— Ты меня не заложишь? — вдруг спросил Анатолий Семенович.

— Ну, если вы человека убили…

— Не пыли! Моя фамилия — Смагин. Но я не Смагин.

— А кто же вы?

— По паспорту — Смагин. А по существу совсем другой. Вот где зарыта моя тайна…

— Кто же вы? — прямовато переспросил Леденцов.

— Моя настоящая фамилия гнусная.

— Вообще-то, не в фамилии дело…

— А вернее, звериная.

— Полно звериных фамилий: Зайцевы, Волковы, Львовы…

— У меня шакалья.

— Шакалов, что ли?

— Если бы Шакалов, а то ведь Шакало.

— Как же ее поменяли?

— Взял фамилию жены. Не позор ли? Мужик носит женину фамилию. Веруша, еще по одной.

Оперуполномоченный уголовного розыска — это охотник за тайнами. Не за всякими, а лишь за криминальными; пусть попадаются и не криминальные, но тогда хотя бы умные.

Уловив момент, Леденцов проделал операцию с рюмкой коньяка. Смагин опять ничего не заметил, зарывшись в свои смурные мысли. Его пегие волосы осыпались на уши, обнажая розовую кожу головы; казалось, что волосы росли какими-то равномерными кустиками, точно посадили их квадратно-гнездовым способом.

— Из-за фамилии и пьете?

— Ты, парень, женат?

— Нет.

— Тогда не поймешь.

— Но жениться собираюсь, — испугался Леденцов упустить контакт.

— Ответь-ка: почему куры с петухом живут дружно?

Леденцов, знавший кур лишь по бульонам да по цыплятам табака, замешкался. На ум шла курочка-ряба, петушок — золотой гребешок, птицеферма с инкубатором…

— Потому что петух один, а куриц много, — нашелся-таки логичный ответ.

— Потому что найдет петух зерно, покличет кур: ко-ко, а они бегут, слушаются, не обсуждают.

— Из-за супруги пьете? — догадался Леденцов.

Небогатый жизненный опыт Леденцова стократ прибавлялся оперативной работой, которая ежедневно знакомила с характерами, страстями и людскими конфликтами. И этот опыт уже подсказал, что в жизни нет такого, из-за чего стоило бы опускаться до пьянства. Из любой беды выводили два пути — трудный и легкий. И слабые натуры склонялись ко второму, к легкому. Леденцов подметил и неожиданное: были люди, которые как бы ждали этой беды, бедки, какой-нибудь неприятности, чтобы облегченно вздохнуть и взяться за бутылку. Он вспомнил однокомнатную, задохнувшуюся без кислорода квартиру, где пил обросший и почерневший человек: его обошли должностью. Таких Леденцов не понимал и не принимал.

Смагин придвинулся и шепнул, задув в ухо пары коньяка:

— Она не живет, а сидит в засаде.

— Как в засаде?

— Ждет, чтобы я загулял, запил, закуролесил… Тогда ей радость, поскольку сбылись бы ее предсказания.

— А вы не дайте им сбыться — не куролесьте.

— Молоток ты, парень, но до кувалды тебе еще далеко. Веруша, еще два раза по полтинничку!

Две рюмки по пятьдесят граммов. Леденцов смотрел на свой бокал с коктейлем, в котором волшебно прибывало. После трех рюмок он стал с краями. Четвертую, коли будет таковая, придется лить в кофе. Но Смагин, видимо, этих мелочей уже не замечал. Его лицо, заострившись от алкоголя и жаркого воздуха, теперь целилось только в Леденцова. Глаза, зажатые отяжелевшими веками, боялись упустить покладистого собеседника.

— У Анны паучья любовь, — с гордецой сообщил Смагин, выжидая ответного недоумения.

— В каком смысле? — Леденцов попробовал удивиться непринужденно.

— Есть паучихи… с крестом на спине… своего законного супруга сжирает в буквальном смысле. Ничего себе любовь, а?

— Тогда я не буду жениться, — решил вслух Леденцов.

— Знаешь, чем собака отличается от жены?

— Хвостом?

— Собака все понимает, но сказать не может. Жена все время говорит, но ничего не понимает.

Паучья любовь. Леденцов насмотрелся на нее, вернее, знал, чем эта любовь кончается. Выезды на квартирные скандалы, отравления уксусом, самоповешение на бельевой веревке, разбитые сковородками головы и просто вышибленные стекла, душераздирающие крики — все это она, паучья любовь. Подобные квартиры Петельников звал самоедскими, потому что там поедали друг друга без смысла и зачастую без особого желания. Чтобы понять этих самоедов, он отвергал любой жизненный опыт, полагаясь только на логику: зачем жить с ненавистным человеком?

— И вы терпите эту паучью жизнь? — удивился Леденцов.

— Не терплю! — бахвалисто отрезал Смагин.

— Разводитесь?

— Я тоже ей жизнь осложняю.

— Как?

— Допустим, золотые часики дамские лежали себе и лежали да убежали.

Леденцов отвернулся, чтобы выдохнуть свободно. Казалось, что весь слитый в бокал коньяк испарился и ударил ему в голову. Он еще раз вздохнул, освобождаясь от этого коньячного наваждения, и беззаботно повернулся к Смагину-Шакало:

— Жена ведь заявит в милицию…

— Моя милиция меня бережет.

— В каком смысле, Анатолий Семенович? — не удержался Леденцов от елейного тона.

— Задействована одна хитрованная комбинация с помощью той же милиции.

— А если милиция решит, что вы украли?

— У собственной жены, совместно нажитое? Пусть решают, дуракам закон не писан.

Леденцов вдруг подумал… Дуракам закон не писан. А что, если наоборот: закон писан как раз для дураков, потому что умный и без законов понимает; потому что умный и без законов не сделает подлости.

Жизненный опыт, даже самый благотворный, может обернуться штампом. Петельников ждал неустроенности, прокуренности, может быть, даже пропитости… Потому что большинство испорченных подростков из этих семей, из прокуренно-пропитых.

Но в передней висели полочки, эстампики, тростниковые циновочки… Пахло только что сваренным супом. Похоже, куриным; из-за пропущенных обедов-ужинов носы оперативников с годами становятся чувствительными к запаху пищи.

— Капитан Петельников, из милиции, — представился он.

— Нашли? — спросила мать неуверенно, потому что никого не привели.

— Пока нет.

— Проходите, — тяжело засуетился отец, принимая куртку гостя. Его провели в большую комнату. Он сел на широкую тахту и огляделся.

В голову невесть отчего пришли шахматы, хотя ни доски, ни фигур он не видел. Петельников давно приучил себя не уходить от мимолетных мыслей, вернее, от неокрепших мыслишек и впечатлений, которые в сознании шмыгают свободно и бездельно, как элементарные частицы в материи. Он еще раз оглядел комнату.

На овальном полированном столе ничего не было, кроме хрустального блюда, стоявшего ровно посередине. У противоположной стены бурела еще одна такая же тахта, вытянувшись параллельно первой. Четыре приземистых кресла насупились по четырем углам. Темная стенка, деленная на равные мелкие ниши, казалась пустыми сотами, которые бросили гигантские пчелы. Кактусов на подоконнике было ровно три: большой посередине и два маленьких по бокам. Шахматный порядок.