Николай Гейнце - В тине адвокатуры

В дверях гостиной появилась бледная княжна Лида.

Шатов стоял спиною к этим дверям.

Маргарита Дмитриевна сделала вид, что не заметила ее и, быстро обвив руками голову Антона Михайловича, ввилась в его губы долгим поцелуем.

Лида как бы застыла в дверях.

По странной тайне человеческого организма, слабая девушка вдруг окрепла. Твердой походкой прошла она в переднюю, накинула на голову первый попавшийся ей платок и стала спускаться по лестнице.

«Она видела!» — вдруг отняла княжна Маргарита от Шатова руки и снова опустилась на диван.

Антон Михайлович глядел на нее безумными глазами и, казалось, не понимал ничего.

В это время хлопнула парадная дверь. Это вышла княжна Лида.

Она бросилась в сани первого попавшегося ей извозчика и приказала ехать на Мясницкую.

Услыхав стук парадной двери, Маргарита Дмитриевна позвала лакея и узнала от него, что ее сиятельство княжна Лидия Дмитриевна в одном платье изволили сейчас выйти по парадному крыльцу.

— Как же вы ее не остановили! — накинулась она на лакея.

— Не посмел-с, да и не успел-с, очень быстро уж это случилось! — оправдывался лакей.

Посланный на улицу, он вернулся, не догнав ее.

— Она покончит с собой! — твердил растерявшийся Шатов.

Неожидавшая такой выходки, княжна была смущена и молчала.

Лидия Дмитриевна, между тем, доехала, не чувствуя холода, несмотря на то, что на дворе стоял сильный мороз, до дома, где помешалось реальное училище.

— Иван Павлович дома? — с лихорадочным волнением обратилась она к швейцару.

— Дома-с! — ответил тот, с недоумением осматривая странную посетительницу.

— Доложите, что княжна Шестова! — слабым голосом произнесла она.

Недоумение швейцара увеличилось. Он дал сильный звонок.

Княжна Лида вдруг зашаталась, и, не поддержи ее швейцар, рухнула бы на пол.

Он бережно усадил ее на стул в швейцарской, и приказал выбежавшему на звонок лакею поскорее доложить Ивану Павловичу о приезде к нему княжны Шестовой.

Сбежавший вниз Карнеев застал княжну Лиду в глубоком обмороке. Бережно взял он на руки эту драгоценную для него ношу и быстро, мимо удивленных швейцара и лакея, понес ее к себе наверх. Она не приходила в себя. Иван Павлович уложил ее на диван. Одного из слуг послал за нашатырным спиртом в ученическую аптеку, а другого за бутылкой лучшего вина, всегда имевшегося в запасе в буфете столовой Константина Николаевича.

Весть о странной гостье инспектора достигла до Вознесенского, занимавшегося в кабинете. Он поднялся наверх и осторожно постучался в двери помещения Карнеева.

Иван Павлович, между тем, дал княжне понюхать спирта, натер ей виски и влил сквозь стиснутые зубы несчастной Лиды ложку вина. Лихорадочная дрожь пробежала по всему ее телу. Она очнулась.

— Это вы, вы! Я к вам! — чуть слышно обратилась она к Карнееву.

— Что случилось? — тревожно спросил он.

— Что случилось? — с болезненной улыбкой повторила княжна. — Он любит не меня, а ее, теперь я в этом окончательно убедилась; да и я больше не люблю его, не люблю, нет, нет, уверяю вас.

Она, казалось, разговаривала сама с собой и старалась убедить себя самое в этой мысли. Иван Павлович в ужасе прислушивался к этому полубреду и стоял наклонившись над больной.

— Тоня, Тоня, — шептала княжна, — как я горячо, как беззаветно любила тебя, а ты? Ты нет, никогда, и прежде, ни теперь; я поняла, поняла все: ты всегда любил ее, ее. Ты не виноват, она лучше меня. Но зачем же ты убил меня, убил ложью, сладкой ложью. И она не виновата, она не хотела моей гибели, она не знала, что делала. Поскорей бы умереть, умереть!

Княжна Лида заметалась.

— Успокойтесь, дорогая моя, побольше мужества; отбросьте печальные мысли, разве можно почти в детстве думать о смерти; забудьте о нем, он не достоин вас, забудьте.

Больная широко открыла свои светло-голубые, ясные глаза.

В них сияло какое-то странное, неземное спокойствие. Она устремила их на Ивана Павловича.

— Вы должны жить, жить для себя, для друзей! — продолжал он.

— Для каких? — прошептала княжна. — У меня один только друг, и я, я пришла к нему — это вы.

Она порывистым движением приподнялась на диване и обвила горячими руками его шею.

— В последний раз! — прохрипела она и обожгла губы Карнеева огненным поцелуем.

Он невольно отшатнулся. Лида упала на диван и заплакала. Белая пена, окрашенная алою кровью, смочила ее пересохшие губы. Обморок повторился.

Иван Павлович совершенно растерялся и бросился к двери. На ее пороге он столкнулся с входящим Константином Николаевичем, стука которого в дверь не слыхал.

Встреча его не удивила.

— Она умирает, умирает! — произнесон.

— Кто она? — вопросительно поглядел на него Вознесенский.

— Княжна Лидия Дмитриевна Шестова! — взволнованно продолжал Карнеев, указывая вошедшему Константину Николаевичу на лежащую в обмороке белую как полотно, с кровавою пеною у рта, княжну.

— Надо послать за доктором, за Шатовым! — заметил Вознесенский, окинув тревожным взглядом молодую девушку.

— Только не за ним, не за ним, она его невеста! — почти крикнул Карнеев.

— Тем более поводов послать именно за ним! — вставил было Константин Николаевич, но оборвал свою фразу, взглянув на Ивана Павловича.

Последний был положительно страшен. Бледный как полотно, с дикой тревогой в горящих глазах он дрожал, как в лихорадке.

— Нет, нет, не за ним, ни за что, ни за что, я вам объясню все! — порывисто умолял он.

— Ну, хорошо, пошлем за другим, успокойтесь! — сказал Вознесенский и отдал приказание позванному лакею.

По распоряжению Константина Николаевича, в комнаты Карнеева явилась кастелянша реального училища, немолодая девушка с добродушным лицом, и горничная.

Они расстегнули платье больной, отерли ей рот и устроили более покойное ложе.

Спиртом и ложкой вина они снова привели ее в чувство.

Княжна Лида очнулась, но молчала, как-то тупо, бессмысленно глядя своими прекрасными остановившимися глазами в одну точку.

Приступы кашля повторились несколько раз, и каждый раз белая пена у рта приобретала все более и более алый оттенок.

Тем временем Иван Павлович в своем кабинете передавал наскоро в коротких словах Вознесенскому грустную повесть княжны Лиды, его чувство к ней, не скрыл и последнего, предсмертного, как он назвал, ее поцелуя.

— Это одна из жертв Гиршфельда, — заключил свой рассказ Карнеев, — я не могу этого доказать, но я чувствую. Ему понадобилась не она, а ее деньги, которые должны перейти к ее сестре, а та в его руках. Он погубит и другую, погубит и Антона, я старался раскрыть ему глаза, но безуспешно; я достиг лишь того, что потерял в нем друга, теперь теряю существо, которое для меня более чем друг. Я один, совсем один. Знаете ли вы, что значит быть одному? Я чужд миру и мир чужд мне.