Николай Гейнце - В тине адвокатуры

Эта серьезная, задушевная речь, твердая, непоколебимая решимость, звучавшая в тон голоса говорившего, таинственная обстановка, при которой зародилась в нем это твердое желание, произвели на выслушавшего его внимательно монаха сильное впечатление.

Он не счел даже нужным указывать будущему своему брату по схиме тяжесть обязанностей, принимаемых им на себя, силу искушений молодости и оставленного мира, трудность послушничества. Игумен понял, что этот решившийся бесповоротно человек знает все лучше его. Сила воли, звучавшая в каждом слове этого приходящего к Богу по воле Бога человека, ручалась, что он все перенесет, все преодолеет. Игумен презрел в нем будущего подвижника. Молча благословил он его на подвиг и отпустил с миром, обещав взять его под свое начало.

Уж с совершенно облегченным сердцем вышел Карнеев из кельи настоятеля, прошел снова на могилу княжны и, сделав три земные поклона, направился к монастырским воротам.

Подойдя к ним, он обернулся и с любовью посмотрел на утопающее в зимних сумерках кладбище, на ряд огоньков, светящихся в разнообразных там и сям монашеских кельях, вообще на это место, куда он жаждал поскорей возвратиться навсегда.

Проведя эту ночь в беспрерывной молитве, Иван Павлович на другой день утром сообщил о своем решении Константину Николаевичу.

Вознесенский задумался.

— Я вас знаю за слишком серьезного человека, чтобы думать, что вы решились на такой шаг, не обдумав его всесторонне, а потому у меня не поворачивается даже язык вас отговаривать, хотя я теряю в вас лучшего помощника, а мир — лучшего человека.

Он заключил Ивана Павловича в свои объятия и крепко поцеловал.

— Не забывайте нас в своих молитвах! — серьезно произнес он.

Через несколько времени магистр математических наук Иван Павлович Карнеев обратился в послушника Донского монастыря. Верный друг княжны Лиды остался около нее и после ее смерти.

Болезнь Шатова была упорна и продолжительна. Только через полтора месяца он стал понемногу поправляться, хотя еще не вставал с постели.

Причиной такой продолжительной своей болезни он был сам. Едва он начал приходить в сознание, как настойчивыми мыслями о прошлом ухудшал свое положение. Он приказал перевесить портрет княжны Лиды из кабинета в свою спальню и по целым дням лежал, вперив в него свои воспаленные глаза. К вечеру происходил пароксизм и начинался бред.

Несколько докторов положительно не знали, что делать. Они приказывали выносить портрет, но волнение больного при исполнении этого приказания еще более увеличивалось — он доходил до бешенства.

Никакие успокоительные средства не действовали. В бреду больной путал лица — имена Маргариты и Лидии не покидали его уст. Врачи боялись за неизлечимое психическое расстройство. Внимательное лечение все-таки достигало цели — пароксизмы стали реже, больной спокойнее. Заставить отдать расстраивающий его портрет сделалось целью лечивших его докторов. Придумать для этого средства они не могли.

Больной сам вдруг решил расстаться с губительным для него сокровищем.

Карнеев, уже сделавшись послушником, несколько раз заходил к Антону Михайловичу, но все попадал, что называется, не в час — то больной спал, то был в пароксизме. Спустя месяц после похорон Лиды, Иван Павлович зашел к Шатову и застал его в сознании.

При входе в его спальню лицо озарилось радостной улыбкой и он приветливо протянул своему другу исхудалую руку. Монашеский костюм Карнеева не произвел, видимо, на него ни малейшего впечатления — он как бы ожидал этого.

Разговор шел о здоровье Шатова, о перенесенной им болезни. Ни тот, ни другой не коснулись ни единым словом столь недавнего, страшного для них обоих, прошлого. Только при прощании больной крепко, на сколько хватило силы, пожимая правой рукой руку своего друга, левой указал ему на висевший над постелью портрет.

— Возьми себе, я не стою, это теперь твое! — слабым голосом произнес он.

Две слезы скатились из его глаз. Он отвернулся к стене, чтобы скрыть их от Ивана Павловича.

Последний снял со стены подаренный ему портрет и молча вышел.

Проходя через кабинет, он вспомнил, что, идя к больному, он невольно взглянул на то место, где висел портрет Лиды, который он теперь держал в своих руках, и удивился, что место было пусто — портрета не было — он не знал, что Шатов велел перенести его к себе в спальню.

Доктора с радостью узнали о исчезновении портрета, тормозившего все их усилия, направленные к излечению больного.

Последний, отдав портрет, как бы на самом деле успокоился, и выздоровление пошло более правильным путем.

К скромному убранству послушнической кельи Карнеева прибавился висевший на стене, затянутый густым черным флером, портрет покойной княжны Лидии Дмитриевны Шестовой.

Кажется, только эти двое людей и хранили еще память об этой несчастной, так безвременно погибшей девушке. Остальные позабыли, увлеченные жизненным вихрем.

Княжна Маргарита Дмитриевна повела свой обычный образ жизни и вскоре казалось, что сестры Лиды у нее как бы не было никогда.

Она аккуратно ежедневно посылала справляться о здоровье Антона Михайловича и даже несколько раз заезжала сама.

Это внимание, а в особенности эти посещения вливали какую-то необычайную энергию в возрождающиеся силы больного. Ему были приятны, приятны до боли эти свидания.

Княжна Маргарита, достигнув цели, видимо не желала круто оборвать свои отношения к этому разбитому ею человеку. Хотела ли она поставить вновь его на ноги, поддерживая в нем надежду, или она преследовала другие цели? Об этом знала она одна.

Даже Гиршфельд недоумевал.

— Охота тебе с ним возиться, он больше не нужен! — сказал он ей со своей обычной резкостью.

— Это мое дело, я считаю, что так надо! — отрезала ему она.

Гиршфельд удивленно посмотрел на нее, но не сказал ни слова, предоставив ей полную свободу действовать по ее усмотрению. Ссориться из-за таких мелочей он находил излишним.

Нежные, ласковые, полные любви речи княжны Маргариты Дмитриевны подобно чудодейственному бальзаму действовали на Шатова.

Она рисовала ему картины их будущего семейного счастья, одна другой заманчивее. Образ погибшей Лиды отходил от него все дальше и дальше и, наконец скрылся совершенно. Княжна, впрочем, для достижения этого счастья предписывала свои условия, требовала продолжительную отсрочку.

— Ты хорошо понимаешь сам, что я, несмотря на всю любовь к тебе, не выйду замуж за дюжинного доктора. Ты должен сделаться знаменитостью. Ты — моя гордость. Я не хочу, связав тебя собой, помешать твоей славе, отнять у науки ее лучшего работника, ее будущее украшение.