Наталья Александрова - Завещание алхимика

– Вовка? – Алевтина рассмеялась. – Да что ты! Вовка в основном портреты писал. В советские времена – передовиков производства, доярок и бригадиров строительных. На БАМ ездил в составе творческой группы, по совхозам Нечерноземья, по зверофермам. Там и начал пить по-черному. В девяностые годы, когда меня с ним свела тяжелая женская судьба – тоже бригадиров рисовал, только уже не строителей, а бандюков и рэкетиров… если, конечно, такой заказ ему перепадал. А эти кошмарные сюжеты ему, видно, просто в горячечном бреду привиделись, сам бы он такого никогда не выдумал…

– Да нет, тут другое! – возразил Старыгин. – Уж больно точно все совпадает, случайно такого не может быть. Если не сам он такие картины писал, значит, где-то их видел. Слушай, Аля, ты ведь мне обещала все что угодно?..

– Конечно!.. – Глаза Алевтины затуманились, и она придвинулась к Старыгину, невзначай коснувшись его высокой грудью.

– Да я не про то! Дай мне лучше адрес этого твоего Володьки… если, конечно, он еще жив.

– Да жив он… – В голосе Алевтины прозвучало разочарование. – Пьет, конечно, но вроде еще не совсем спился…

– Это какое же у человека здоровье! – вздохнул Старыгин. – А тут лишнюю рюмку выпьешь, так наутро уже жить не хочется…

– Это, Димочка, гены… – отозвалась Алевтина. – Происхождение! У Володьки происхождение рабоче-крестьянское, а ты, Дима, интеллигент в третьем поколении – откуда же здоровью взяться?

– Наверное, ты права… так где, говоришь, он живет?

– Записывай, как идти, а то заплутаешься!

По адресу, данному Алевтиной, Старыгин направился только на следующий день, да и то к вечеру, поскольку приходилось еще заниматься своей основной деятельностью. Работа над картиной продвигалась очень медленно.

Голова Дмитрия Алексеевича была занята другими мыслями. Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на работе. Руки делали свое дело, но как-то механически.

Старыгин вглядывался в картину и все больше убеждался, что пока не узнает, что так напугало персонажей, от чего бегут все эти люди, то не сможет проникнуть в замысел художника, а значит, не сумеет выполнить работу по-настоящему хорошо.

– Что же они видят там, у себя за спиной, – бормотал он тоскливо, – от чего стараются спастись, убегая и не веря, что это возможно? Это должно быть что-то из ряда вон выходящее. Землетрясение? Извержение вулкана? Тайфун? Цунами?

На переднем плане монах поднял руку для крестного знамения, дама в платье из красного бархата, расшитом золотом, зажала не только уши, но и глаза. Она боится оглянуться, понял Старыгин. Еще одна женщина, по виду – простолюдинка, неслась большими шагами, прижимая к себе младенца, рот которого был распахнут в беззвучном крике. Второй ребенок – кудрявая босая девочка – упал у обочины дороги и, очевидно, звал мать, но та даже не оглянулась.

«Что же так испугало мать, чтобы она бросила своего ребенка?» – задумался Старыгин.

Работа не шла, и он решил, что так не может больше продолжаться. Он тщательно запер мастерскую и отправился в запасники Эрмитажа – туда, где до недавнего времени хранилась эта самая картина неизвестного итальянского художника.

Встретили его не слишком приветливо – какая-то у них там намечалась не то ревизия, не то плановая проверка, а может быть, инвентаризация. Однако когда нужно, Дмитрий Алексеевич умел быть очень настойчивым.

– Когда мне поручали эту работу, сотрудница, которая могла бы пролить свет на происхождение картины, была в отпуске, – терпеливо говорил Старыгин. – С тех пор прошло достаточно времени, могу я с ней поговорить?

Сотрудницу звали Лавиния Федоровна, и, по причине преклонного возраста, она работала неполную неделю, поскольку передавала дела, готовясь – в который раз! – уйти наконец на заслуженный отдых. Или обречь себя на голодную смерть, поскольку при таком размере пенсии летальный исход наступит весьма быстро.

Вместо Лавинии Федоровны сегодня работала Валентина Петровна. Но, по ее собственному выражению, она оказалась по данной картине «не совсем в курсе».

– А кто в курсе? – Старыгин поглядел на часы и заметил, что провел уже сорок минут без всякой пользы.

– Может быть… – Валентина Петровна наморщила лоб.

– Не «может быть», – перебил Старыгин, – а точно! Я только прошу вас указать мне компетентного человека, а не пинать из кабинета в кабинет, как детский мячик. Итак, назовите имя!

– Вера Антоновна… – Отчего-то Валентина Петровна сморщилась и опустила глаза.

– Уже лучше! – обрадовался Старыгин. – Могу я с ней поговорить?

– Можете… – испуганно отвечала ему сотрудница, – но я бы вам не советовала сейчас ее беспокоить. Дело в том…

– Слушайте, мне это уже надоело! – закричал потерявший терпение Старыгин и рванул дверь кабинета Веры Антоновны.

Комната оказалась крошечной, да еще погружена в полумрак, потому что в ней были плотно задернуты занавески. Старыгин остановился на пороге, чтобы дать привыкнуть глазам к малому свету.

Женщина сидела за столом, низко опустив голову. Поверхность стола перед ней была совершенно пуста – ни папок, ни рисунков, ни клочка бумаги. Женщина задумчиво водила пальцем по стеклу на столе.

– Могу я войти? – Дмитрий Алексеевич, как ни был рассержен, все же вспомнил, что он воспитанный интеллигентный человек.

Хозяйка кабинета вздрогнула и подняла глаза.

– Вы… вы ко мне? – спросила она тусклым невыразительным голосом и включила настольную лампу.

Зеленый абажур оказался направленным на дверь, то есть яркий свет ослепил Дмитрия Алексеевича и вызвал новый приступ раздражения. Женщина за столом представилась ему на мгновение офицером гестапо из старого советского фильма, который направляет яркий свет в лицо партизанскому связному и произносит внешне спокойным скрипучим голосом:

«Будем признаваться или будем запираться?»

Возможно, Старыгин все перепутал, и вместо офицера гестапо в том фильме наличествовал следователь милиции, а несчастного партизана сменил матерый уголовник с татуировкой на волосатой руке, но прием с лампой оставался неизменным.

– Слушайте, перестаньте хулиганить! – громко сказал Старыгин. – Вы же все-таки на работе!

Она отвернула лампу, Дмитрий Алексеевич проморгался и сделал шаг к столу.

Женщина была худа и одета в черное, волосы свисали вокруг лица неопрятными прядями. Отчего-то Старыгину представилось, что во время еды волосы должны лезть в тарелку, от этой мысли его передернуло от отвращения.

Ему была безумно неприятна и эта полутемная душная комната, и эта странная тетка, сидящая тут в полном одиночестве и безделье. Но что делать, она в свое время принимала картину на хранение, только она может что-то знать. Хотя, глядя на эту ворону, он засомневался, что она может вспомнить что-то дельное.