Василий Ардаматский - Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов

И вот этот день наступил. В милицию со мной пошел Алексей. Не меньше часа мы просидели с ним в сумрачном коридоре перед дверью с дощечкой: "Нач. паспортного отдела". Я заметил, что работники милиции с любопытством посматривали на меня, и волновался все больше. Мне уже казалось, будто что-то произошло и паспорт мне не дадут.

Наконец нас пригласили в комнату, где за столом сидел рыжеволосый офицер, а сбоку на диване — мужчина в штатском. Поздоровавшись, офицер предложил нам сесть и протянул мне серую книжку.

— Это ваш паспорт, товарищ Коробцов. Прошу проверить, правильно ли он заполнен.

Я смотрел в паспорт и от волнения не мог ничего прочитать.

— Очевидно, правильно, — пробормотал я.

— "Очевидно" — не то слово, — улыбнулся офицер. — Прошу вас внимательно прочитать все записи.

Я сделал над собой усилие и начал читать. Все было правильно, и я уже хотел положить паспорт в карман.

— Не торопитесь, товарищ Коробцов, — сказал офицер. — Теперь ваш паспорт должны подписать мы. — И он обратился к штатскому: — Проведите товарищей в ленинскую комнату.

В комнате вокруг длинного, накрытого красным сукном стола восседала наша бригада в полном составе. Ребята подмигивали мне, делали ободряющие знаки.

Начальник паспортного стола встал:

— Сегодня мы вручаем советский паспорт товарищу Коробцову Юрию Павловичу, который долго не по своей вине отсутствовал на родной земле, а теперь вернулся и стал полноправным ее гражданином. Прошу вас, товарищ Коробцов…

Мне нужно было подойти к столу, но ноги меня не слушались и сердце бешено колотилось.

— Поздравляю вас, товарищ Коробцов Юрий Павлович, с получением паспорта гражданина СССР, — сказал начальник, направляясь ко мне.

Я сделал шаг ему навстречу и взял паспорт. Он пожал мне руку. В это время всех ослепил мгновенный яркий свет — кто-то фотографировал.

Ко мне подошла Соня с букетом цветов.

— Юра, это тебе от всей бригады в твой торжественный день! — Она схватила меня за шею, притянула к себе и поцеловала. — Это тоже от всей бригады! — И снова блеснул свет.

Я растерялся.

— Может, вы хотите что-нибудь сказать? — спросил офицер.

— Спасибо… — еле слышно сказал я.

— Я из газеты, — сказал парень с фотоаппаратом. — Можно с вами побеседовать? Скажите, что вы сейчас чувствуете, какие у вас мысли?

Я молчал. А вокруг стояли ребята, и я видел, что им очень хочется, чтобы я сказал что-нибудь. А я не мог. И тогда вместо меня сказал Алексей:

— Ясно, что он может сейчас чувствовать. Гордость и радость. Я так понимаю. Верно, Юра?

Я кивнул. Представитель газеты обратился к Алексею:

— А как он работает?

— Хорошо работает.

В воскресенье, когда мы утром, по привычке, еще валялись в кроватях, в нашу комнату ворвалась Соня.

— Чудаки! Они еще спят в то время, как весь народ читает про нас! — кричала она, размахивая газетой. — Даю на одевание пять минут.

Мы оделись в одну минуту и потом, сгрудившись у стола, читали газету. На первой странице фото — я получаю паспорт из рук офицера. Вид у меня нелепый: глаза вытаращены, верхняя губа прикушена. Над фото — заголовок: "Он вернулся на родную землю", а в скобках: "Читайте на второй странице репортаж о вручении советского паспорта Ю. П. Коробцову".

Читаем. "Я спросил у Юрия, где ему лучше — там или здесь. Он убежденно ответил: "Конечно, здесь" — и затем добавил: "Здесь я свободный человек, хозяин своей судьбы, а за мой труд я пользуюсь всеобщим уважением".

Ничего такого я не добавлял, но, в общем, все было правильно… Далее излагалась беседа корреспондента с нашим бригадиром Алексеем. Он очень хвалил меня как токаря и "вообще культурного и воспитанного парня и хорошего товарища".

— Ну, смотри, Юра, — сказала Соня. — После такой, можно сказать, всенародной славы тебе надо стараться вовсю. И на работе и в учебе, а также в личной жизни, — добавила она ни к селу ни к городу, и ребята захихикали. — Мы с Алексеем уже договорились, — уточнила она сердито, — пойдешь в вечернюю школу, в шестой класс…

Я не послал сигнальную открытку и после получения паспорта. Но на этот раз я хитрил уже не с самим собой, а с моими американскими начальниками. Я понимал одно: чем дольше я не встречусь с мистером Гленом, тем для меня будет лучше — и лихорадочно думал, что мне предпринять, чтобы отодвинуть опасность.

Я вспомнил, как мистер Глен, когда мы разрабатывали текст сигнальной открытки, сказал: "Может случиться, что открытка до адресата не дойдет, — скажем, затеряется на почте. Мы такой случай предусмотреть обязаны. Тогда от тебя требуется одно — терпеливо ждать и знать, что мы сами найдем способ, как установить с тобой связь".

Вспомнив это, я решил: открытка была отправлена, но пропала. А я терпеливо жду. Втайне я был почти уверен, что моим начальникам до меня не добраться…

Наступила зима.

В День Конституции в заводской многотиражке была напечатана большая статья о нашей бригаде, под заголовком "Их счастье — право на труд". И фотография. Нас сняли возле цеха сразу после смены.

Мы читали статью все вместе. А потом я взял газету и прочитал статью еще раз — медленно, вдумываясь в каждую фразу. И все настойчивей была мысль, что все написанное здесь не имеет ко мне никакого отношения. Но тогда — кто я вообще? Для чего я живу? Чтобы выполнить задание, ради которого я сюда приехал? Но для этого я обязан продолжать свято верить в то, что внушил мне мистер Глен. Но эта вера, столкнувшись с тем, что окружало меня здесь, уже дала глубокую трещину, а когда человек сомневается, значит, он уже начинает не верить.

У разведчика, учили меня, иногда так складываются обстоятельства, что ему начинает казаться, будто ему грозит провал. Если он почувствовал это, когда он уже хорошо внедрился во враждебную среду, он не имеет права поддаться панике и должен проявить максимум хладнокровия и выдержки. Он обязан еще и еще раз проанализировать каждый факт, вызвавший опасения, и делать это к „до предельно спокойно, так как в такой ситуации его нервы могут оказаться оружием в руках врага. Прекратив на время всякую деятельность, необходимо прежде всего проверить, ведется ли за тобой наблюдение, и так далее и тому подобное… Но из всего этого мне годился только призыв к спокойствию, потому что мой главный враг и главная опасность были во мне самом.

Дело было даже еще сложнее — во мне, как я уже говорил, были два Коробцова, и они совсем по-разному видели опасность. Для того Коробцова, который дал присягу Америке, опасностью было все, даже земля, по которой он ходил. И, кроме того, его учили, что совесть — это понятие весьма отвлеченное, а для разведчика даже опасное… А Коробцову, который здесь родился, провел детство и живет теперь, наибольшие неприятности и тревоги доставляла как раз его совесть. Я уже начинал, если не понимать, то чувствовать свою вину перед родной землей и перед всеми людьми, которые меня тут окружали и делали для меня столько доброго.