Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

— Это не просто галочка, а перевернутый циркумфлекс. Прямой (его еще называют «шляпкой») был изобретен в незапамятные времена Аристофаном, ну а перевернутый — чешским религиозным реформатором Яном Гусом, и случилось это не столь давно, в 1410 году.

— Реформаторы — то же, что протестанты, лютеране, гугеноты, да? — тихо спрашивает Марика.

— В принципе, да, только лютеранами их стали звать позднее. Во времена Яна Гуса еще и помину не было о неистовом проповеднике Мартине Лютере. Он родится чуть ли не через сто лет. Ян Гус сыграл для чехов такую же выдающуюся роль, что и Мартин Лютер для немцев и французов. Гус ненавидел все, что было связано с католичеством и его обрядностью, и я подозреваю, что клиновый знак — перевернутый циркумфлекс — Гус придумал в знак протеста. Он употребляется, кажется, только в чешском языке. Но главное не в его лингвистическом употреблении! Для человека, умеющего писать и читать аналфабетные письма, клиновый знак — символ дерзости, протеста. Отрицания всего, что связано с католичеством. Так что недаром он здесь, на нашей шифрограмме, стоит над опрокинутым папским крестом — это знак торжества реформаторов, протестантов над католицизмом. Обычно папский крест выглядит вот так —

, в отличие, к примеру, от нормального латинского

или патриархального, то есть православного креста, который имеет известную тебе форму —

Ну а от

, Мальтийского креста, который здесь тоже зачем-то оказался, папский крест вообще отличается радикально!

В блокноте появляются новые рисунки. Но Марика не обращает на них внимания.

— Погоди ты со своими крестами, — сердито говорит она. — Где же протестанты восторжествовали над католиками? В Англии, в Германии. Но тогда зачем эти настойчивые указания на Париж? Опять же, Торнберг, перед тем как нарисовать шифровку, упоминал именно о Екатерине Медичи и уверял, что в ее время знали рецепт «окончательного решения вопроса»!

У Алекса, который в это время внимательно смотрел на свою внезапно поумневшую кузину, делается такой вид, будто он бежал-бежал — да с разгону на что-то наткнулся.

— Торнберг? — быстро спрашивает он. — Откуда ты его знаешь?

Марике не хочется рассказывать историю своего знакомства с Торнбергом, но деваться некуда. Проболталась — так уж придется говорить до конца. И она — запинаясь, торопливо, пытаясь избежать подробностей, но все время сбиваясь на них, — повествует о той памятной бомбежке, о незнакомце, который затолкал ее в метро, а потом оказался не то гестаповцем, не то эсэсовцем по имени Рудгер Вольфганг Хорстер («просто Рудгер»), рассказывает о неожиданном вмешательстве в их разговор какого-то чудака, который оказался не то астрологом, не то историком, не то криптологом, не то тайным сотрудником оккультного отдела Министерства пропаганды — в конце концов, он же не стал опровергать предположение Хорстера! — профессором Торнбергом. Порою Марика пытается умолчать о некоторых подробностях (например, она ни за что не хотела рассказывать, что вытащила злосчастную шифрограмму из руки мертвого Вернера), однако у Алекса неожиданно обнаружились подлинно инквизиторские способности. Он цепляется к каждому слову, улавливает умолчания и заставляет кузину раскрывать все, что она хотела скрыть. И в результате Марика рассказывает даже о «бородатых» старушках. Ну и, само собой, обо всех намеках Торнберга на то, что во времена Екатерины Медичи знали рецепт «окончательного решения вопроса» и что будто бы где-то существует человек, который держит этот рецепт в своей памяти, только сам о том не знает. Единственное, о чем Марика не рассказывает Алексу, это о непостижимой догадке Торнберга насчет шляпки, и то лишь потому, что просто не успевает это сделать.

Алекс вдруг берется руками за голову и начинает раскачивать ее из стороны в сторону.

— Нет, не может быть, — бормочет он, — быть того не может!

Голова у него раскачивается все быстрей и быстрей, и Марика даже пугается, что дорогой кузен сейчас оторвет ее напрочь. И что ей тогда делать?! Как она будет объясняться с добрейшим герром комендантом? Гулять уходила с целым военнопленным, а вернется с безголовым.

— Алекс! — в ужасе вскрикивает она, но тот не слышит ее, а все мотает головой и бормочет:

— Шаман… кристалл… ипсилон… анх… руны победы… слияние мужского и женского начал… Он что, гермафродит, что ли?! А при чем тут Мальтийский крест? Треугольник? Свастика? Причем это именно свастика, а не саувастика, значит, как бы положительный символ, во имя высшей цели… Нет, отказываюсь понимать! Кто он? Как его найти в Париже?! Здесь должна быть какая-то подсказка, и она определенно есть, только я ее не вижу. Дурак, неуч, тупица! — И, словно его бедной голове мало было качаний из стороны в сторону, Алекс с силой бьет себя в лоб кулаком. Бьет раз и другой, и глаза у него при этом совершенно безумные…

— Алекс! — уже истерически вопит Марика, и ее пронзительный крик наконец-то достигает слуха разбушевавшегося кузена. Он прекращает самобичевание, вернее — самоизбиение, и виновато смотрит на испуганную девушку.

— О, извини, дорогая, — наконец выдыхает Алекс. — Я иногда прихожу в отчаяние от того, что такой идиот. Ну зачем я бросил семиотику, зачем сунулся в медицину? Ничего на самом деле не узнал для себя нужного, интересного, и пользы от меня людям — с гулькин нос. А вот семиотика… Настоящая поэзия! Это сродни искусству — постоянно балансировать на грани разгадки тайны. Если бы я не бросил семиотику, я уже трижды прочитал бы этот проклятый шифр!

И он делает такое движение, словно опять намерен схватить себя за голову и начать трясти ее. Нет, еще раз подобного зрелища Марика просто не перенесет!

— Знаешь что… — торопливо говорит она, — по-моему, ты зря так переживаешь. Это же не просто ребус для случайного читателя, не просто своеобразная проверка эрудиции первого встречного-поперечного. Я думаю, Торнберг писал свою записку для какого-то конкретного человека, который отлично знал, что именно какой символ должен означать. Он нас с Хорстером просто дурачил, делая вид, что пишет что в голову взбредет. Кстати, мне кажется, последний знак в постскриптуме — то ли имя того, кому шифровка адресована, то ли подпись.

— И что это за знак? — тупо спрашивает Алекс, который, судя по всему, вытряс из своей несчастной головы остатки соображения.

— Ты что, забыл прадедушкины астрономические атласы? — сердится Марика. — Это же Меркурий!

И опять с лицом кузена начинает твориться нечто странное. Нет, он не таращит глаза, не разевает рот, не хватает себя вновь за голову. Но и не столбенеет от изумления. Лицо его просто лишается всякого выражения: такое ощущение, что перед Марикой дом, в котором внезапно, без всякого объяснения причин, захлопнулись все двери и окна, да еще и все ставни закрылись.