Душан Митана - Конец игры

В голосе ассистентки зазвучали оборонительные нотки:

— Я, пан режиссер, но вы сами меня послали к телефону, вы были заняты, а как раз…

— И что она хотела? — оборвал он ее.

Лапшанская глубоко вздохнула и затрещала, как пулемет:

— Она была ужасно расстроена и обязательно велела мне…

— Вы не могли бы покороче?

— Извините, — сказала она обиженно. Притихла ненадолго, а когда сочла, что своим молчанием достаточно наказала его за грубость, упрямо продолжала: — Она сказала, чтобы вы сразу же после съемок зашли к ней. Сказала, что обязательно должны зайти к ней, но я вам это сразу же передала, не знаю почему…

— Ах, да, припоминаю… то есть должен зайти сначала к ней… ну хорошо, спасибо.

— Мне показалось, что она очень сердится, в самом деле, пан режиссер, последний раз она вот так же нервничала в прошлом году, когда ваша жена у нас на вечере с большого перепою устроила стриптиз…

Девица Лапшанская жила в однокомнатной квартире в Дольных Ганах — районе столь же безрадостном, как и тот, из которого они только что выбрались (разве что в противоположном конце Братиславы), и потому никогда не упускала возможности обстоятельно и пространно высказаться. Хотя Славик понимал эту ее социально-эротически мотивированную потребность самовыражения, на сей раз он не испытывал никакой охоты выслушивать ее щебетанье. А посему злобно оборвал ее:

— Все в порядке, я вроде бы понял. Короче, я должен зайти к матери.

— Вот именно, это я и хотела сказать, пан режиссер. У нее, наверное, снова поднялось кровяное давление, она, правда, была ужасно взволнована, а может, приступ желчного пузыря. Знали бы вы, как я ее понимаю, это ее одиночество, она ведь живет совсем одна, но надеюсь, что теперь, когда ваша супруга ждет маленького… верней, я хотела сказать, когда у нее будет внучек… — Девица Лапшанская, которая всегда все понимала и ни с кем не хотела портить отношения, все больше и больше сбивалась, а заметив, что Славик в отчаянии возвел глаза к крыше машины, и вовсе опечаленно понизила голос — вот, мол, опять конфуз получился. Она смиренно умолкла и отвернулась к окну, словно бы вид высокого летнего неба, усыпанного ярко горящими звездами, каким-то загадочным образом может защитить ее от ловушек, которые она сама себе расставляла.

Все-таки она безнадежная дура, подумал Славик и тут же вдруг почувствовал непреодолимое желание оказаться вне досягаемости своей ассистентки, он ни капли не сомневался, что минутой позже она снова начнет перемывать косточки его близким. Но до города было еще далеко, поэтому он лишь вытащил из-за уха сигарету и стал нервозно разминать ее влажными, липкими пальцами, пока наконец не сунул назад, едва подавляя в себе раздражение против маэстро Антошки с его наигранной аллергией на сигаретный дым. И пусть он понимал, что к болтовне Лапшанской надо относиться с большой долей иронии, все-таки слова о Гелене взвинтили его, что же касается «ужасной взволнованности» матери — хотя это известие и не было неожиданным, он — как, впрочем, и всегда — снова встревожился. При ее хилом здоровье в любую минуту что угодно может случиться, мелькнула мысль, конечно, я обязательно должен зайти к ней. А что это Лапшанская ляпнула? Что-то насчет ребенка. Откуда Она знает? Если об этом знает она, наверняка знает вся студия, заключил он, поморщившись. Знала б Лапшанская, что это вовсе не первый наш ребенок…

Он вспомнил, как Гелена после двух лет замужества вдруг забеременела. И в нем родилась надежда, что это событие наконец благотворно скажется на отношении матери: ну пусть она не терпит Гелену в роли жены своего сына, но какой-то врожденный женский инстинкт должен же заставить ее уважать, ну хотя бы терпеть Гелену как будущую мать, которая носит под сердцем потомка семьи Славиков.

Мать тогда жила одна — уже прошло три года после смерти отца — в трехкомнатной квартире, в центре города, между тем как они ютились в старом сыром домишке с длинным двором. На дворе была общая уборная для всех семи семейств, обогревались они вечно дымящей печью, о ванной могли только мечтать (правда, мать сделала единственный благородный жест — позволила им раз в неделю пользоваться своей ванной), короче, это было одно из тех временных обиталищ, которые уже лет десять были обречены на снос. Но жилищный кризис в Братиславе, несмотря на крупное строительство, не только не шел на убыль, но и возрастал — а потому даже на эти конурки в соответствующем районном национальном комитете существовала длинная очередь. Просто чудо из чудес, что Гелене удалось получить хотя бы такое жилье, кто знает, чего ей это стоило, лучше даже не думать…

— «Черны, как ночь, глаза твои, не плачь, от горя выцветут они…» — напевал водитель; перевесив левую руку через опущенное стекло и едва касаясь руля пальцами правой руки, он весело мчался по ночной набережной Дуная со скоростью, которая снова оживила здоровый инстинкт самосохранения девицы Лапшанской.

— Скажите, пожалуйста, не могли бы вы чуть сбавить скорость и держать руль обеими руками? — пролепетала она скромно, сдавленным от страха голосом.

— Еще чего! Мне что, ползти, как улитка? — засмеялся водитель. — Надеюсь, вас не пугает мысль, что без вас кто-то удавится с тоски, если мы завершим это мариаталское паломничество [13] Мариатал — излюбленное место паломничества католиков в Словакии. на дне Дуная. По крайней мере все заботы побоку, а та парочка-другая рыб, что дохнут со скуки в этой зловонной водичке, получат наконец хоть какой-то кайф.

— Признаюсь, для меня ваша жизненная философия абсолютно непостижима. Если вам плевать на собственную жизнь, уважайте хотя бы жизнь других, — пустилась Лапшанская в рассуждения о высоких материях.

— Мне? Мне — говорите — плевать на собственную жизнь? Уважаемая товарищ ассистентка режиссера, я собираюсь дожить еще и до четвертой мировой войны и смотреть ее по прямой телепередаче, естественно, цветной. Зачем же быть такой пессимисткой, еще язву желудка схлопочете.

Лапшанская опять на полном серьезе начала спорить с водителем, но Славик уже перестал вслушиваться в их идиотский разговор, выплюнул разгрызенную спичку и сунул меж зубов другую.

Он понимал, что произвести на свет потомство в таких условиях — дело довольно безответственное, и хотя считал это зазорным и унизительным, решил — невзирая на возражения Гелены — попросить мать позволить им пожить два года, пока они получат обещанную кооперативную квартиру, в одной из трех комнат ее квартиры на Маркушевой улице.

Навсегда в нем осело унижение, когда мать отказала ему в просьбе и с торжествующим удовлетворением заявила: У сыночка проблемы, да? И теперь ему пригодилась даже собственная мать. Нет, нет, миленький, сам заварил кашу, сам ее и расхлебывай. Когда женился, тебе небось наплевать было, как я отношусь к этому, ты прекрасно знал, что поступаешь наперекор моему желанию, и все-таки сделал по-своему, нет, миленький, я не хочу жить под одной крышей с твоей блистательной женушкой, пускай рожает своего отпрыска там, в этой вашей трущобе, произнеся последнее слово, она даже поморщилась от отвращения. Тело его прошибла бешеная неудержимая дрожь, он крикнул: Какого своего отпрыска, что ты мелешь, это же и мой ребенок, слышишь, и мой, не только Гелены!.. Но мать с ядовитой усмешкой оборвала его: Это ты так думаешь, миленький, я бы на твоем месте не была столь уверена.