Елена Юрская - Возвращение - смерть

Было слишком много времени, чтобы не думать. Все казалось таким правильным и очевидным. Еще не поздно было все поправить-вернуть в нормальное ленивое русло. А она - ненавижу. Ненавижу? За что?

Очень хотелось плакать. Добро пожаловать в детский мир. Слеза послушно прокатилась по щеке и требовательно защипала, приглашая за собой подружку. Он закрыл голову руками и вздрогнул всем телом.

- Ну и чего ты здесь сидишь? - раздался откуда-то сверху мелодичный женский голос. Мелодичный и сдобренный хмельным азартом.

- Сижу и сижу! - буркнул он, не поднимая головы.

- Девушка бросила. Да, птенчик, - мягкая ладошка опустилась на голову и погладила по волосам. Наум поежился - по спине побежали мурашки, а слезы обиделись и прекратились. - А и ну её. Пойдем - чаю попьем. Водку выльем. Или выпьем? Пойдем. - теперь рука тормошила его за плечо, нахально тянула за ухо. - Не сиди, сейчас кто-нибудь милицию вызовет, пойдем.

Это был серьезный аргумент. Особенно - в его положении. Не хватало только вытрезвителя. Наум неохотно поднялся на затекшие ноги и в тусклом свете лампочки почти не разглядел женщину лет тридцати пяти, которая щедро улыбалась и продолжала гладить его по спине.

- Лучше выпьем, - согласился он. - Куда - наверх?

- На низ. Я в дворницкой живу. Пойдем.

Они выпили и водку ,и чай, и её припрятанный к майским самогон. Вернее, пил Наум, пил и рассказывал, какой он хороший, все плохие и виноватые. Женщина усмехалась, и намазывала серый хлеб маслом: "Ешь, закусывай. Не то свалишься. "Ему было хорошо и приятно, месть Аньке мелькнула в своей обязательной необходимости и как-то погасла. Женщина все понимала, кивала и слушала. Иногда поддакивала и соглашалась. "Я, наверное, народник", - решил Наум и поцеловал чуть загрубевшую мозолистую руку агитируемого народа. Потом поцеловал ещё и еще. До локтя, до плеча, коснулся губами чуть дряблой шеи... А потом...Ухнулся с разбега в неё всю, в понимающую и послушную, такую любимую, что не было сил ни остановиться, ни подумать... Было только страшно отпустить, размокнуть. Было так страшно остаться самому в этой черной-черной ночи.

- Я тебя так люблю, - сказал он, прижимаясь щекой к её круглому белому плечу.

- Тебя зовут-то как? - спросила она ласково.

- Нема. Нема меня зовут, - ответил он и заснул.

Утром в дворницкой было тихо. Чистый стол, бутерброд и чай. Наум открыл глаза, все вспомнил, тихо охнул, залился краской и, мигом натянув штаны, выскочил во двор.

На лавочке у подъезда сидела бледная, напряженная Таня. Судя по черным кругам под глазами - сидела давно, нервно и не напрасно. Наум сел рядом, страстно желая взять её за руку.

- Я так и знала, - обреченно выдохнула она. - Я так и знала. Значит, ты и Анька... - она горестно всхлипнула. - Значит, все специально... Я потом перезвонила, теперь все поняла...

- Но я..., - начал было Наум, не зная, что сказать в свое оправдание, и есть ли вообще в этом оправдании какой-то смысл.

- Ах так! - Таня поднялась со скамейки, одернула платье, поправила косынку на шее. - Так? Идем! Идем! Сказала же...

- Максим, останови здесь, - сказал Чаплинский, указывая коротким загорелым перстом на стойкую хрущевку, утонувшую в зелени розовощеких и бледнолицых новостроек. - Здесь.

- Будем заходить? К подъезду заворачивать? - Максим нервно заерзал на сидении, продумывая варианты защиты от снайперской пули или просто куска черепицы, которая могла легко свалиться на голову этому партизану-домушнику Чаплинскому.

- Пока стоим. Так, чтобы не мешать движению. И выключи музыку, раздраженно бросил Наум.

"Хорошо быть звездой," - устало вздохнул Максим.

Наум закрыл глаза. Он мог позволить себе молчать и говорить, когда он хочет. Большой человек - большие проблемы. Он к этому не стремился. Все совпало. У него всегда было так - просто совпадения. Путь. Судьба. Он не уклонялся от объятий и обнимал сам. Ему повезло иногда быть честным. Он стал много знать. Но он так до конца и до начала не понял того, что называют женской логикой. Никогда и ни с кем он этого так и не понял.

Целую неделю они с Таней прожили как муж и жена. Она поглядывала на него с обидой и интересом и все доказывала, доказывала, что она лучше, чем Анька-комсомолка.

Она была лучше всех. Потом были другие - лучше нее. А потом была Галит. Последний приют монаха. Галит и обет безбрачия для всех прочих красивых, молодых и жадных до удовольствий девиц. Репутация политика - это белая простыня, которую не украшает чужая девственная кровь.

Простыню они с Таней сожгли в раковине, вместе с переписанным им отрывком из хроники текущих событий. Он рассказывал ей "По ком звонит колокол", а она варила жирный безвкусный борщ на постном масле.

Получалась ерунда. Получалось - прощай, оружие. Оставалось только вступить в ряды под марш Мендельсона. Но машина уже закрутилась.

Мама Ира пришла к Тане с паспортом и залитым слезами желтым фибровым чемоданом.

- Тебе надо уехать. Поездом. К бабушке в Москву. И сидеть там тихо. Или ты не понял, в какое дерьмо вступил?

- Я буду тебе писать, - сказал Наум Тане.

- Мой сын - идиот, деточка. Он большой идиот, как его папа. Он будет писать, ты будешь бегать. Ты будешь бегать, как заяц. Как тот сраный вечный жид.

- А если на Главпочтамт, до востребования, - пискнула Таня.

- Попробуй , - мама Ира пожала плечами и согласилась выпить "вашего кислого чая", потому что до отхода поезда где-то надо было сидеть. Таня ей не понравилась, она была не пара её красивому, немножко беглому сыну.

У московской бабушки на коммунизм был свой взгляд. Ей не нравилось большая квартира, из которой так долго забирали всех, что теперь она уже не знала соседей в лицо. "Нема, делай что хочешь. Считай, что я махнула на тебя рукой. Кто-то должен быть в этой семье смелым".

Через полгода его арестовали. Предложили сотрудничество, психушку или тюрьму. На выбор. Он отказался. Его выпустили и снова арестовали. Наум Чаплинский попал в газеты - в западные. Когда папе Лене объявили о необходимости выхода из партии, он всего лишь раз схватился за сердце и умер прямо на столе парторга завода. Хоронили без Немы, но коммунистом. С орденами на красных подушечках и прочувственными речами коллег. Считалось, что папа Леня умер бездетным.

Науму предложили уехать. На историческую Родину. К сионистам. И продолжить свою подрывную работу там.

Он согласился и перед отлетом, в сопровождении двух серых подтянутых молодых людей зашел на Главпочтамт. Зашел и получил письмо. От Анны...

... - Во сколько у вас заканчивают работать? - спросил Чаплинский, поглядывая на часы.

- Кто как, - раздраженно бросил Максим. Он не терпел этих эмигрантских штучек - ах, как у вас здесь плохо, ах, вы все ещё достаете колбасу, ах, сколько лет длится очередь на ваши машины.