Павел Стовбчатый - Сцены из лагероной жизни

Сегодня речь идет о демократизации и гуманизации. Перестройка в обществе, там и здесь…

Через десять — пятнадцать минут после начала занятий поднимается ужасный галдеж и шум, зеки возмущены лицемерием отрядника и буквально сыплют вопросами:

— Нет дров, замерзаем, а норму давай!

Отрядник:

— Я сам дома мерзну, нет транспорта под дрова. Работаю…

— Радио годами нет, домино нет, шахмат нет, гитару не дают, свиданий лишают, ларька лишают, посылки лишают!

Отрядник:

— Все по режиму, не нарушайте.

— В изоляторе забивают людей, двое отморозили ноги в клетках, сорок мороза и в сапогах! На станках страшно работать, им уж по сто лет. Продукты на бирже отбирают, грабят внаглую! Лампочек нет, стекол нет, работаем по двенадцать часов без выходных, по тридцать отгулов скопилось! Ничего не платят! Отрядник:

— Вы не на курорте, люди и на воле ничего хорошего не видят, такое время.

— В столовой одна вода! Все менты жрут ночью да ещё домой тащат! Никого из вас не осудили хоть за что-нибудь за последние десять лет… Скоро вас начнут резать, как собак, ваша мафия не так бессмертна!

Отрядник:

— Молчать! — Ищет глазами остряков. — Сейчас в ШИЗО определю! Кто там такой…

Гума-ни-зация! Де-мо-хва-тизация!..

Хохот и свист, топанье ног. Задние ряды встают под шумок и бегут к двери, за ними все остальные. Начальника никто не слышит. Гуманизация!

Три мурманчанина, три друга, живут вместе несколько лет. Все трое почти одного возраста, по двадцать с лишним. Круглый, Лысый и Колобок. Земляки-приятели обитают в одной будке на бирже, работают вместе на лесоповале, на окорке баланса. Все у них ладненько и дружно; чай, курево, еда практически не выводятся. Иногда случается водочка, жареная собачка, бражка. Срок идет, высоко не лезут, претензий на блат не имеют.

Витя Круглый получает солидный перевод от родителей, нелегально. Семьсот рублей! Заказывают несколько бутылок водки — гульнуть.

Далее деньги расходуются весьма и весьма экономно, следующие будут не скоро. Недели полторы они лежат в заначке под железной плитой у самой печки, знают о месте все трое, секретов друг от друга нет.

В один из дней, когда Витька не вышел на работ}, два приятеля идут как обычно на съем, весело о чем-то болтая. Вдруг один из них, Колобок, что-то вспоминает и возвращается назад. Буквально десять минут, и он уже в отстойнике, вместе со всеми.

Через три часа в жилзоне услышали вой сирен, на биржу на всех парах помчались пожарные машины… Что-то горит, но что?! Зеки вылезают на крыши бараков и пытаются разглядеть, хотя бы в каком конце горит. Все переживают за будки и тепляки: «А вдруг наш?!» К ночи выясняется, что дотла сгорела будка мурманчан.

Утро… Три приятеля ковыряются на пепелище. Мокрая зола, обгоревшие кружки, труба, печь, изогнутый металл, всё ещё тлеющие тряпки…

Земляки разгребают золу, поднимают тяжелую плиту, Витька сует руку вглубь. На лице явное беспокойство и удивление одновременно, потом злость и даже свирепость. Денег нет, факт! Пятьсот восемьдесят рублей исчезли с концами! «Кто?!» — «Как?!» — «Сгореть точно не могли и не должны бы… Если же да, то где пепел под плитой? Хоть что-то?»

Вопросы, вопросы, вопросы… Никаких претензий друг к другу нет, наоборот, дружно ломают голову, кто мог подсмотреть и затем сжечь.

Решают ничего не говорить о деньгах; будут смеяться и подкалывать, упрекать в жадности и тому подобном. Молчат как рыбы.

Через несколько месяцев что-то не поделили и разбежались по своим. Витя Круглый остался один. По зоне медленно, но уверенно ползет нехороший слушок относительно денег… Пронюхали! А вот и финал: Лысый поругался с Колобком и при всех выплеснул:

— Гнида, это ты тогда будку сжёг, сто процентов ты!!! Когда забыл что-то… Кинул углей и побежал, а в скором времени занялось! Больше некому, некому!

— Докажи, пёс, докажи или ты покойник! — Колобок белый как мел, глаза горят сумасшедшим огнем. Обвинение страшное и очень серьёзное, все врубаются, в чем суть, и оживленно дискутируют на эту тему.

Приходит Витя Круглый, начинается кач… Доказать ничего невозможно: Колобок всё отрицает вчистую. Большинство на стороне Витьки, но без твердых, железных оснований по лагерным понятиям спрашивать и получать не годится. Сперва докажи. Вите советуют поднажать малость, «проломать талию». Он так и делает, гонит жути и наезжает:

— Даю время до двенадцати часов ночи! Думай, Колобок!..

Уходит к себе в барак.

В двадцать три тридцать Колобок заходит в секцию Лысого и наносит ему четырнадцать ножевых ран, предварительно разбудив и подняв с постели. Лысый умирает на месте, Колобка тащат в ШИЗО.

Мнения относительно ночного убийства, как всегда, разделяются; одни обвиняют Колобка, говорят, не имел никакого права поднимать руку до полного выяснения и, стало быть, украл он. Другие ссылаются на нервы и эмоции незаслуженно обиженного…

«Четыр-над-цать раз ширнул!.. Видно, в натуре, ни при чем! Если бы бабки взял он, сорвался бы к ментам… Крыса она и есть крыса… Полтора года до свободы! Они ж земляки…»

«Чушь собачья! Не имел права, остался под подозрением и ничего не решил! С каких делов тот стал наговаривать?! Так можно любого увалить, с понтом из справедливости! У него не было выхода, разве что менты, а так самого…»

Витька морально убит и издерган до основания, проклинает деньги и себя. От каких бы то ни было показаний отказывается наотрез, получает дополнительно год за молчание. Правду знает один Колобок…

Центральная больница управления. Станция Половинка Пермской области. Январь восемьдесят шестого года.

На второй этаж корпуса противотуберкулезного отделения вносят очередной живой «труп» с усиленного режима. Он лежит на носилках в одной нательной рубашке и куртке х/б. Санитары ставят носилки на пол.

Зеки со строгого смотрят на «молодой скелет» и искренне сокрушаются: «Там у них на этом Талом вообще хана! Все объедки и помои съедаются влет! А „козырные“ рулят! Их, блядей, надо тоже четвертовать, мусорская постановка, план или смерть! Да-а…»

Из коптерки вылетает завхоз отделения, толстый плут сорока пяти лет, Вася Киса.

— Че стали? Тащите его в ванную! — кричит он на санитаров. — Цирк устроили здесь, понимаешь!

Санитары из зеков мигом хватают носилки. «Скелет» не шевелится и не открывает глаза. Беленькая девятнадцатилетняя головка на грязных брезентовых носилках… Сколько человек уже вынесено на них навсегда?..

— Куда?! Куда это вы тащите его?! — Из сестринской скорым шагом прёт сестра Лидия Васильевна — главный агент оперчасти по совместительству, её боятся все. Сорок три года, муж, трое детей, на пальцах и на груди — золото. Она сразу поняла, куда несут больного, но ванная комната давно занята сестрами под зимний туалет. На месте-то удобней посидеть, не надо топать по морозу в другой корпус.