Владимир Киселев - Воры в доме

Очень тактично он намекнул Ольге на то, что собирается в кино и что ему было бы очень приятно, если бы… Но Ольга ответила, что не сможет сегодня уйти из дому.

Вечером этого счастливого дня Гриша участвовал в самодеятельности — читал стихи Маяковского, а затем долго не мог заснуть, снова и снова перебирая в памяти все, что с ним произошло. А утром, когда он, раздумывая, бриться ли сегодня снова, собирался в город, его вызвали в штаб части. За ним явился посыльный с автоматом, и он шел в сопровождении автоматчика по территории части как арестованный.

Гриша был очень удивлен, когда оказалось, что лейтенант, к которому его вызвали, — военный следователь. Перед тем как начать разговор, он предложил Грише подписать протокол дознания. В нем говорилось, что Гриша предупрежден о том, что несет ответственность за дачу ложных показаний. После этого Гриша сообщил о годе и месте своего рождения, партийности и прочем, а затем следователь спросил:

— Вы знакомы с гражданином Ибрагимовым?

Гриша сказал, что знаком, и следователь записал.

— Где вы с ним познакомились?

— В кино, — сказал Гриша. — Вернее, еще в очереди к кассе.

Он рассказал о своем знакомстве.

— Спрашивал ли вас Ибрагимов о том, где вы служите, чем занимаетесь?

— Нет, — ответил Гриша. — Прямо он об этом никогда не спрашивал, но, как человек, служивший в армии, в войсках связи, очевидно, догадывался. Но я ему никогда не говорил ничего такого, что касается военной службы. Я давал присягу и знаю, что это военная тайна.

— Вы называли ему фамилию командира части?

— Нет, но он сам ее знает.

— Откуда?

— Он говорил, что чинил нашему полковнику телевизор.

— Таким образом, выходит, — сказал следователь, — что вы подтвердили его догадку о том, кто у вас командир части?

— Нет, — сказал Гриша, — это не было догадкой. Он точно знал.

— Он точно знал, что некую часть возглавляет полковник Иванов, скажем. Но ведь вы говорите, что он не знал, в какой именно части вы служите. Представьте себе, что он назвал наугад, а вы подтвердили. Следовательно, вы косвенным путем сообщили о том, где служите и что командир части то лицо, которое он назвал.

— Да, — упавшим голосом согласился Гриша. — Выходит, что сообщил.

— Сообщали ли вы Ибрагимову о том, что получили благодарность командования?

— Нет, не сообщал.

— А был ли у вас разговор на эту тему?

— Разговор был, — сказал Гриша.

Следователь долго, придирчиво заставлял Гришу припоминать каждое слово, сказанное Ибрагимовым, и каждое слово, сказанное им Ибрагимову. И в конце концов опять повернул дело так, что Гриша намекнул Ибрагимову на то, за что он получил благодарность командования, хотя Гриша совершенно точно помнил, что ни на что такое он не намекал, потому что хорошо знал, что об этом нельзя говорить ни слова даже самым близким людям.

Следователь требовал, чтобы Гриша прочитывал и подписывал внизу каждую страничку протокола дознания. Гриша читал и подписывал страничку за страничкой, с ужасом убеждаясь, что в протоколе все получается будто бы и так, как он говорил, и будто бы совсем не так. И что если этот Ибрагимов является агентом иностранной разведки — а видимо, он агент, иначе бы Гришу не допрашивали, — то он, Гриша, выходит по протоколу, был пособником этого агента.

Допрос продолжался около четырех часов. Когда Гриша подписал последний листок, это был уже совсем другой человек. Не отличник боевой и политической подготовки, член комсомольского бюро, старший сержант Кинько, а усталый, потерявший себя мальчик, с дрожащими губами и руками.

— В казарму вы не вернетесь, — сказал следователь. — До выяснения всех обстоятельств вы будете задержаны.

Гришу отвели на гауптвахту, где у него отобрали пояс, и поместили его в небольшую комнату, всю обстановку которой составляли табурет и железная койка.

подумал, но не сказал вслух генерал Коваль.

Советская Армия с ее различными родами войск состояла из десятков и сотен тысяч различных характеров, привычек, взглядов, и все-таки любой человек, служащий в этой армии, начиная солдатом-первогодком и кончая маршалом, плотно пообедав, произносил вслух или вспоминал про себя эти неизвестно кем придуманные, совершенно бессмысленные слова.

«Почему все это в нас так въедается? — думал Степан Кириллович. — Всякая чепуха. При чем здесь Архимед с его законами? Но ведь никто, пообедав, если даже не курит, как я, не вспомнит, что «курение — враг человека» или «одна папироса убивает голубя или лошадь» — уже не вспомню. Привычка. Одна из привычек, которыми, как вехами, размечено поведение человека.

Вот, говорят, профессор Ноздрин занимается теорией поведения. На насекомых. С помощью кибернетики. И говорил в какой-то лекции, что можно будет выработать такую теорию и в отношении поведения людей. Люди не насекомые. Это чепуха. Никакими теориями не предусмотреть того, что может совершить человек…»

Он распустил пояс на брюках и прилег на узком и неудобном диване в своем кабинете, положив ноги на стул, который он предусмотрительно прикрыл журналом «Огонек».

Значит, это не один Семен так думает. Значит, так и другие думают о нем, о человеке, всю жизнь посвятившем тому, чтобы уберечь их от самой большой из всех возможных опасностей.

И ведь так ждал он в этот раз приезда Семена. Жена посмеивалась — он не скрывал, как это бывало в прежние годы, что очень соскучился, что хочет, наконец, посмотреть на невестку, на внучку, а главное, на него, на сына. Физика, кибернетика, москвича. Посмотрел. Насмотрелся.

Как он начался, этот разговор? Почему он его допустил? Ах, да, с кибернетики. С темы, над которой Семен работал в своем институте.

— Это, товарищ генерал, тема секретная, — весело отрапортовал Сеня на его попытки разведать, чем он там занимается. — Я у тебя никогда не спрашивал о твоих занятиях. Понимал, что это военная тайна.

— Так, может, понимаешь и то, что у меня допуск к делам посекретнее твоих.

— Допуск допуском, а я подписывал обязательство…

Посмеялись. И вдруг, без всякого перехода, Семен сказал:

— А вот что я у тебя хотел спросить… Это теперь, наверное, уже не тайна… В период этих самых нарушений социалистической законности ты применял особые методы допроса?

Степан Кириллович оглянулся на жену. Она поднялась из-за стола так, словно собиралась стать между ним и сыном.

— Дурак, — сказал Степан Кириллович.