Владимир Гоник - Песня певца за сценой

Поистине вся округа выучила арию наизусть. Пластинку крутили каждую ночь, голос певца разносился окрест, наивный слушатель мог решить, что во дворце обретаются сплошь любители оперы.

Никто не знал, почему выбор пал на эту арию: то ли в сером здании не было другой пластинки, то ли большой московский начальник, плешивый удав в пенсне, знаток и ценитель оперного искусства, любил именно эту арию. Во всяком случае, она звучала здесь каждую ночь - чудесная мелодия, наводившая страх на местное население.

Но сейчас до ночи было еще далеко, яркий полуденный свет затапливал зеленую киевскую улицу Владимирскую, по которой за окном с веселым звоном катил мимо дребезжащий, как корыто, старый трамвай.

И то, что доставленный только-только мальчишка, едва переступив порог, совершил неслыханно тяжкое преступление, а теперь рассеянно напевал известную в этих стенах арию, выглядело причудливо и странно - уж не насмешка ли, не издевка ли?

- Замолчи, кому сказал?! - с угрозой напомнил конвоир.

Но арестант и теперь не умолк, видно, въедливый мотив так привязался, что не избавиться, как ни старайся.

Следователь сделал конвоиру знак - ладно, мол, оставь.

То, что произошло, выглядело неправдоподобным: не мог человек в полном рассудке - пусть даже враг и преступник - решиться на такое, не мог. То была некая загадка, непосильная для ума; следователь напрягал свое обостренное классовое чутье, но не находил ответа; от раздумий голова шла кругом.

- Свихнулся, - убежденно определил конвоир, словно отвергал все сомнения.

Что ж, видно, так оно и было, так и запишем, потому что иначе страшно подумать! - иначе земля содрогнется в ужасе, весь народ онемеет от содеянного, кровь заледенеет в жилах, если хоть на мгновение допустить, что мальчишка в своем уме.

Следователь вызвал усиленный конвой и отправил арестованного в камеру. Когда его увели, следователь обессиленно сел и стал пальцами растирать виски, морщась от мучительной головной боли.

Нет, не мог нормальный человек, даже заклятый враг и отпетый преступник решиться на такое. Пойти на это способен был лишь больной, безмозглое существо, псих ненормальный без царя в голове.

Уразумев, что имеет дело с сумасшедшим, следователь успокоился и повеселел. Головная боль исчезла, в мыслях появилась привычная ясность: разумеется, совершить такое мог только больной человек.

Со спокойной вполне душой следователь доложил по начальству, все с ним согласились, никто не искал и не требовал объяснений. Да и любому понятно было, что они имеют дело с сумасшедшим. Иного мнения никто даже не высказал, потому что стоило усомниться и сразу возникали неизбежные вопросы: куда смотрели и как допустили?

Кроме того, можно было самому спятить при мысли, что совершил это человек в здравом уме.

Наутро арестанта отвезли в больницу. По правилам, конечно, полагалась экспертиза, но следователь махнул рукой: и так все было ясно, без экспертизы.

И честно говоря, не до того было: врагов везли тучами, сплошным потоком, иногда по усталости мнилось, будто во врагах вся страна, все поголовно - пестрое разноликое население от стариков и до младенцев: старики имели прошлое, а младенцы могли впитать злой умысел с молоком матери.

И потому работа во Дворце труда множилась и росла, работа шла день и ночь, толковый конвоир мог в одночасье стать следователем, довольно было классового чутья.

2

С утра доктор Германов нянчил внуков, обе дочери бросили детей на отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.

Разумеется, в семье все мнили его самым праздным - жена-подруга, дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки - горластая орава, полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков, отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и прочее, прочее... Жена то и дело уезжала в командировки и названивала вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.

Ах, вечерняя маета - ни конца, ни края. На нем держался дом - не жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы, он сносил безропотно, покорился раз и навсегда.

Он не имел минуты свободной, терпел с краткой обреченностью и лишь изредка ходил в оперу или играл в шахматы.

По утрам доктор рысью бежал в поликлинику, где в коридорах роилась очередь; больные с чужих участков норовили попасть к нему на прием. Не было случая, чтобы он кому-нибудь отказал.

Это было нарушением, он знал, коллеги обижались, но отказать он не мог, хотя другие врачи и администрация упрекали его каждый день. Однако в сложных случаях они сами бежали за ним, потому что - кто, как не он?

После полудня жара затапливала город, дома погружались в зной, как в кипяток, клейкая духота заполняла щели, нечем было дышать. Суета в городе замирала, пустели улицы, повсюду царило сонное оцепенение, и само время, казалось, замедляет бег.

Замотанный, затурканный семьей, пекущийся о ней ежечасно, одолеваемый заботами, трясущийся над каждым своим пациентом, доктор смиренно изо дня в день тянул лямку, не жалуясь и не ропща.

И лишь иногда, изредка он позволял себе пойти в оперу или сыграть в шахматы; других радостей он не знал.

Закончив прием, доктор по жаре тащился на участок. Один за другим он обходил дома, поднимался на этажи, звонил в квартиры, на участке его все знали, даже собаки не лаяли.

В конце обеда он посещал огромный старинный дом, в котором сохранились большие общие квартиры, двери были увешаны с указателями кому как звонить; три длинных, три коротких...

Дом, как собор, настраивал человека на высокий и торжественный лад: могучие стены, высокие потолки, лепнина...

После революции квартиры часто перестраивали. Прежде они были задуманы разумно и удобно, для одной семьи, позже появились новые жильцы, несметная саранча, из комнат кроили новые помещения - множество убогих клетушек, среди которых затерялись кладовки, коридорчики, ниши, чуланы, темные закутки, а стены и двери то и дело менялись местами, и случалось, что дверь никуда не вела: откроешь, а за порогом стена.

Жильцы подозревали, что это неспроста, кто-то, видно, вздумал над ними подшутить и не угомонился, пока не добился своего: квартиры стали нелепыми и несуразными. Впрочем, как вся окрестная жизнь.

Каждая квартира была огромна, причудлива и неповторима. Каждая квартира была держава - множество лиц, разные племена, пестрое население, в котором имелись свои нищие, своя знать и свои пророки.

О, коммуналка, пою тебя как родину, мы все отсюда родом, ты живешь в каждом из нас, куда бы мы ни ушли и кем бы ни стали. Еще не сложены о тебе стихи, нет посвящений и поэм, что безусловно несправедливо, ты заслужила быть воспетой. Ты - выражение эпохи, радость вечной борьбы, трудное счастье, обретенное в бою. Ты вошла в нашу плоть и кровь, но где взять слова, достойные тебя?