Владимир Гоник - Свет на исходе дня

- Ладно, - сказал Степан, повернулся и вышел.

Машину он нашел на другой день, и только через три дня ее вытащил трактор. Потом на буксире отправили в район. Больше Степан никому не сказал ни слова. Вся деревня понимала, что-то здесь кроется, но что, никто не знал. А веселая Дуняша никак не могла взять в толк, почему Митя не выдал ее Степану.

Но Митя никогда никого не выдавал, не хвастал победами, все хранил про себя.

Постепенно все узнали - с ним лучше не связываться. Каждый сразу чуял: этот пойдет до конца. Даже взрослые, крепкие мужики остерегались:

- Он же спяченный... Зря, что ли, тетка у него полоумная? Ну его к черту, еще пырнет...

Было и это.

На восемнадцатом году отправился Митя за три села на танцы. Среди веселья подошли к нему двое местных, подышали с двух сторон бражным духом и спросили:

- Ты, говорят, орел?

- Ходок, говорят, первый на район? К нашим подбираешься?

Митя посмотрел по сторонам: гремела радиола, в густой пыли шаркали подошвы. Среди многолюдья он был один.

- Пойдем, поговорим? - предложили местные.

Митя все знал наперед, но отказаться ему не позволяла гордость. Он снял руки с испуганной партнерши, бросил ее посреди площадки и пошел в сторону.

Он шел и чувствовал, как где-то в глубине появляется злость, поднимается сильными толчками и устремляется тугими сгустками в голову. Вдруг здесь, сейчас его мучительно потянуло в чистую горницу с гладкими крашеными прохладными полами и опрятным запахом - укрыться бы там от всех в надежном убежище, - он увидел ее так отчетливо, что даже больно стало, и так же невыносимо он почувствовал, как надоело все ему - до смерти, насквозь, - хоть сейчас под нож.

Провожаемые серьезными взглядами, они шли среди танцующих; все вокруг поняли вдруг страшную, откровенную неумолимость их движения, сторонились и давали дорогу.

Они пересекли улицу и задами вышли к большому амбару. Здесь было пусто, просторно, тихо; кротко горел закат, дальний лес зубчато отрезал ломоть солнца. И только там, откуда они шли, за домами и огородами, дико, как в издевке, выла радиола.

Они подошли к амбару, местные затоптались, не зная, с чего начать. Митя стал спиной к бревенчатой стене.

- У тебя нож есть? - спросил он у одного.

Тот растерянно посмотрел на товарища.

- Нет? Тогда возьми мой, - Митя вынул свою финку с наборной разноцветной рукояткой, сработанную им самим в мастерских, и сунул парню в руку.

Парень оторопело и неловко зажал нож в руке.

- Бей, - сказал Митя, расстегнул верхнюю пуговицу и подставил грудь.

Парень испуганно оглянулся. Его товарищ стоял немного сзади. Медный закатный свет растекся по земле и окрасил копны; тень амбара рассекла второго парня пополам, один глаз его светился на солнце, другой скрадывала тень.

- Ты что?! - спросил второй.

- Отдай ему, - сказал Митя и мотнул головой на второго.

Первый послушно отдал нож товарищу и отступил назад.

- Да ты что?! - повторил тот, что держал теперь нож.

- Бей, - предложил снова Митя, выставляя вперед грудь.

- Мы ведь так... - вставил первый.

- Так?! А я не так! - сказал Митя, вздрагивая от ярости.

- Мы поговорить хотели, - сказал тот, что держал нож.

"А-а, пропади все оно пропадом", - подумал Митя и срывающимся от ненависти голосом сказал:

- Не можете?! Ну, так я могу!

Он выхватил у парня нож и тут же сунул его назад.

Парень взвизгнул, смолк и в ужасе посмотрел на Митю. Потом бережно приложил ладонь к боку, подержал и отпустил - пальцы и ладонь стали красными.

- Кровь... - недоверчиво проговорил второй.

Несколько капель, вспыхнув, повисли на пальцах - все трое неотрывно смотрели на них, - капли упали, пропитав землю, и оставили на ней аккуратные темные кружочки.

Раненый, опустив голову, с медлительным любопытством рассматривал кровь. Митя и второй парень тоже не двигались и смотрели оцепенело.

- Ты меня убить мог, - капризно сказал раненый.

Второй вдруг сорвался и побежал. Раненый повернулся и медленно побрел за ним, изогнувшись и прижимая ладонь к боку; кровь пропитала рубаху и брюки, тонкие струйки сочились между пальцами.

"Все. Теперь конец", - подумал Митя устало.

Ему захотелось забиться в тесное укромное место, лечь, накрыться с головой, сжаться и застыть.

Он медленно шел по лугу, держа нож в руке, не догадываясь спрятать его или выбросить. За спиной, за домами и огородами по-прежнему надрывалась радиола и как бы в насмешку вопила вслед.

Митя без дороги вошел в лес. Начинались летние сумерки, под деревьями стемнело, над лесом и на открытых местах было еще светло.

Он шел, ни о чем не думая, на память приходили какие-то слова, чьи-то лица, мимолетно он пожалел мать, но шел он не домой, и все, что он мог сейчас, это брести по лесу и ни о чем не думать. Иначе бы взвыть, кататься по земле...

Постепенно стемнело. Митя не боялся ночного леса, сколько раз возвращался со свиданий, сколько раз бродил в ожидании, - в лесу ему было спокойнее, чем в деревне. И сейчас торопиться бы беззаботно в гости или весело возвращаться бы, шагая по лесу, как по своему дому, - он всем телом и кожей всегда ощущал защитную глушь окрестных лесов. Вот и нынче, кажется, никому не достать его, не найти, - но одна мысль давила его неодолимой тяжестью и студила ледяным холодом: сколько осталось ему быть на воле?

Запах дыма, ленивый собачий лай и отдаленные женские голоса выдали в лесу деревню. Тихо и неторопливо жила она посреди вечернего леса и тронула сейчас Митю покоем и прочной безопасностью, поскребла по душе сладким щемлением летней деревенской глуши. И все это уходило надолго, может быть - навсегда.

Митя не знал еще, что именно такие вечера вспоминаются потом вдали от родины, по ним ноет и болит грудь, - не знал, но сейчас в ожидании неизбежной и строгой разлуки угадал что-то от этого чувства, хотя его давно уже манили и влекли грохот и спешка большого мира.

Выселки, казалось, были забыты всеми на земле. Укрыться бы здесь, притихнуть, отлежаться. Чтобы тишина и никого... Но нет, поздно, наверное, уже рыщет погоня, и скоро встанут за спиной конвоиры.

За деревьями уютно открылись деревенские огни. Выселки спокойно коротали вечер, ничто здесь никому не грозило, не стерегло, - пронзительно и остро Митя завидовал сейчас всем, кто был в домах и ни о чем не тревожился. Но легче не было от деревенского покоя, а стало холодно и страшно. Спиной, кожей, всем телом он чувствовал неотвратимую опасность ближе, ближе, - и ни избавиться, ни скрыться.

Таясь, он огородами пробрался к знакомому двору, подкрался к окнам и постучал.

- Кто там? - раздался спокойный голос Дарьи. Она подошла к окну, но никого не увидела. - Кто там? - повторила она.

- Это я, - тихо сказал Митя.

- А-а, что ж хоронишься?