Людмила Васильева - ...И двадцать четыре жемчужины

На следующий день на заседании совета вместе с представителем Художественного фонда отбирались работы для художественной лотереи. Было намечено просмотреть все за четыре дня: живопись, графику, произведения прикладного искусства.

После заседания художники разошлись, а Нина предложила Анохину погулять по городу.

Вечер был мягкий, приятный, несмотря на туман. Они пошли старинными кварталами. В эти часы людей на улицах было мало. Нина и Павел то останавливались у какого-нибудь дома времен средневековья и с интересом разглядывали его фасад, а то их внимание привлекал кованый фонарь, четко проступавший на фоне еще светлого неба... Обоих захватило очарование старины. И эта общность ощущений невольно сближала их.

Подошли к Домскому собору. Он был закрыт. Павел взял Нину за руку, и они не спеша пошли дальше. Было радостно и тревожно. В сквере сели на скамью. Нина чувствовала: что-то должно было вот-вот произойти. Молчание становилось тягостным, и она первая нарушила его:

— Павел Корнеевич, а ведь вы еще совсем недавно избегали меня...

— Никогда.

— Как же, вспомните. Я должна была побывать в вашей мастерской, и вас предупредили об этом, а вы ушли как раз в это время. Как это понимать? Конечно, я после этого не пыталась больше навестить вас.

— Не стану отрицать, я и в самом деле почему-то боялся этого визита. Даже не могу объяснить... Но теперь-то вы придете?.. Скажите же, Нина...

Павел взял ее за плечи, приблизил к ней лицо, и она безотчетным движением вдруг прижалась к нему.

На другой день Павел проснулся с радостным ожиданием встречи с Ниной. Его радовало и то, что не надо противиться нахлынувшему чувству.

Павел спустился в вестибюль гостиницы, где был назначен сбор, и сразу же увидел Нину. Он подошел к ней. Шепнул едва слышно:

— С добрым утром, радость моя...

Он смотрел на Нину, и так мило было ему и ее порозовевшее от его слов лицо, и доверчивое движение, каким она протянула руку, дав задержать ее дольше обычного. Ему так хотелось сказать ей что-то особенно приятное, ласковое, но он не мог найти нужные слова, а те, что приходили на ум, казались избитыми, неспособными выразить его чувства.

Наконец все собрались и направились к автобусу, и тут к ним подошла служащая гостиницы:

— Товарищи, кто из вас Анохин? Предчувствие какой-то опасности ударило Павла словно током.

— Я Анохин.

— Вам звонит жена, подойдите к телефону.

Павел поднял трубку. Голос Симы звучал так ясно, будто она была рядом:

— Павлуша, немедленно выезжай... нет, лети самолетом... Андрюша болен, ему очень плохо... зовет тебя...

— Но что с ним?

— Подозревают менингит. Вылетай быстрей.

— Конечно, конечно. Только успокойся... Сейчас же выезжаю. Не отчаивайся... Все обойдется.

Нина сразу по лицу Павла поняла — случилось что-то очень плохое. Она не успела спросить, а он сам сказал:

— Заболел сын... Кажется, менингит... Я уезжаю. Когда Павел приехал домой, нашел на столе записку: «Павлуша! Приезжай срочно в Морозовскую больницу. Жду»

В больнице Павел разыскал Симу. К Андрюше их не пустили, и они остались, чтобы дождаться профессора. Он мельком взглянул на них и поспешил успокоить:

— Не волнуйтесь... Менингита нет... У мальчика тяжелая форма гриппа. Ничего, скоро пойдет на поправку. А мальчуган у вас нервный, хотя физически довольно крепкий. Не волнуйтесь. Всего доброго.

Симу бил нервный озноб. Профессор велел сестре дать ей успокоительное. Павел поймал на улице такси, бережно усадил жену в машину и обнял за плечи. Сейчас их объединяла тревога за сына, и Павел старался приласкать и успокоить Симу. Дома он согрел чай и заставил ее выпить, разобрал постель. Уже засыпая, она привычно положила голову на его плечо, а он поцеловал ее опухшие от слез глаза.

В эти тревожные дни Павел отвлекся от впечатлений недавней поездки. А, вспомнив, старался прогнать из памяти воспоминания о том, что произошло в Риге.

После болезни сына Павел долго не появлялся в комбинате. Теперь, когда мальчик был здоров, Павел часто вспоминал о Нине. Иногда ему неудержимо хотелось прийти к ней и сказать, что он не может ее забыть, что она стала очень дорога ему. Но он никак не мог решиться.

Наконец Павел пришел в комбинат и застал Нину одну, он уловил растерянность в ее взгляде. И грусть.

— Нина, выслушайте меня: без вас мне трудно... все теряет смысл...

— Не говорите ничего, Павел Корнеевич. Я очень, очень прошу... Все так нелепо, не нужно... Наверно, это была слабость. И непростительная. Забудьте об этом...

Он видел ее волнение, замешательство, ненавидел себя за то, что был виновником этого. Но как успокоить ее? Как заставить выслушать?..

Нина подошла к окну, стараясь справиться с подступившими слезами. «Не смей плакать! Не смей!» — приказывала она себе и, не оборачиваясь, стояла спиной к Павлу, прямая, застывшая, напряженная.

Павел молча смотрел на Нину, ожидая, что она обернется, что-нибудь скажет...

И вдруг, неожиданно для самого себя, круто повернулся и вышел.

Павел сидел в своей мастерской перед мольбертом, на котором был начатый портрет Нины. Он был задуман в один из последних дней, когда воспоминание о встрече с ней в Риге было особенно ярким и острым. Еще тогда он представил, как напишет ее... Он надеялся, что сумеет передать выражение лица Нины в тот памятный вечер.

И вот неудача! Вяло получается, совсем не то...

Павел сделал перерыв, закурил. И вдруг снова увидел воображаемый портрет. Увидел точнее, чем тогда, — и лицо, и линии шеи, и плечи, и руки, лежащие на столике...

Невольно подумалось: вот если бы она попозировала! И тут же одернул себя: «Ищешь к ней пути?.. Нет уж, кончено, и все...»

Павел начал сразу несколько вариантов портрета. День ото дня он вносил что-то новое в образ Нины.

Настал день, когда он положил последний мазок... И только тогда почувствовал накопившуюся усталость. Он сел на тахту и вглядывался в портрет. Первое ощущение было такое, будто картина написана кем-то другим, что изображенная на ней женщина и не Нина вовсе... Но чем дольше смотрел на портрет, тем яснее становилось, что он все же сумел передать самое характерное, но не всегда уловимое в ней — и так, чтобы зритель почувствовал ее индивидуальность. Ему стало грустно — сейчас снова был наедине с этой женщиной, и все, что произошло тогда в Риге, вдруг вспомнилось ясно, со всеми подробностями, как вспоминается давно виденный фильм, который взволновал и остался в памяти.

Женщина на картине прямо смотрела на зрителя. Впечатление о ее характере, пожалуй, могло создаться противоречивое. В ней была независимость, но в то же время и робость — взгляд был и вопрошающим и задумчивым. И еще было в ней что-то несовременное, что-то неуловимое...