Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии

Так, наконец-то пришли, ого, какой огромный участок... А вот и могила, ничем не отличающаяся от остальных: погасшая свеча в темном стаканчике, пучок засохших цветов и по-спартански скромная надпись «Пьетро Ламберти», дата рождения, дата смерти – и все. Он не стал красиво раскладывать гвоздики – просто снял обертку и положил их поверх засохших цветов. Отец с фотографии сурово смотрел на мир и на него, а он, стоя у могилы, тоже сурово смотрел на отца.

– Мой отец, – сказал он Давиду таким тоном, будто знакомил их, – по профессии полицейский, родом из Эмилии, и я тоже там родился. Но, в отличие от своих земляков, он не признавал ни революции, ни революционеров, а, наоборот, любил закон и порядок. Наверно, затем и пошел служить в полицию, чтобы методично, хладнокровно ставить на место каждого, кто нарушает закон и выступает против порядка. Типичный Жавер. Сам напросился на Сицилию – решил искоренить тамошнюю мафию. Сперва ее главари не обращали на него внимания – что им до какой-то полицейской ищейки?.. Но отец полез на рожон: ему удалось разговорить троих крестьян из тех, кто все видит и слышит, но держит язык за зубами. Уж не знаю, как он этого добился: может, даже пришлось нарушить свой пресловутый закон – в общем, сумел-таки сломить стену молчания и круговой поруки. Начальство сразу повысило его в чине, а мафия подослала к нему одного из своих людей, хотя и понимала, какой это риск: отец стрелял без промаха. Он и впрямь выпустил в этого камикадзе всю обойму, но прежде тот успел пропороть ему ножом предплечье и на всю жизнь отключить левую руку. После этого отца перевели в Милан, на сидячую работу.

Он не смотрел на Давида, ему было все равно, слушает тот или нет, он говорил так, будто читал молитву (рассказывать о жизни человека – это ли не молитва?), и все же чувствовал, что Давид слушает, более того, он еще никогда его так внимательно не слушал.

– Может быть, из страха, что и меня располосуют ножом, он не захотел, чтобы я шел в полицию, а поставил своей целью выучить меня на врача. Одному Богу известно, как он этого достиг со своим-то жалованьем писаря в квестуре, к тому же вдового (мать умерла, когда я еще в школе учился), но диплом я все-таки получил. Он в это время лежал в постели с сердечным приступом: сердце у него было слабое, и, как только начинались экзамены, он заболевал... Потом я пошел в армию, а он к моему возвращению (опять же непонятно, каким образом) устроил мне теплое местечко в клинике профессора Арквате. Наверно, я мог бы сделать карьеру, и тогда он бы дожил в счастье и довольстве до девяноста лет, но на пути мне попалась синьора Мальдригати. Та самая старая женщина, которую я убил уколом иркодина. Эвтаназия... Отец никогда и слова такого не слышал, для него, наверно, было бы легче, если б я лишился рассудка, впрочем, он, скорее всего, так и подумал.

Меня-то он простил: какой с умалишенного спрос? Но сам отлично отдавал себе отчет в том, что последствия моего поступка будут ужасны: дорога в медицину мне теперь заказана, и я навсегда останусь с «волчьим билетом». Это его и доконало.

Он умолк, а отец продолжал глядеть на него с фотографии, и этот суровый взгляд красноречиво свидетельствовал о том, что никогда во веки веков ему не понять, почему сын совершил убийство.

Посреди невеселых, опаленных летним солнцем раздумий его застиг врасплох голос Давида: Дука был совершенно не готов к тому, что парень может заговорить первым.

– Я бы тоже хотел посетить одну могилу.

Он кивнул, продолжая глядеть на отца.

– Только я не знаю, где она. Думаю, где-то здесь, но точно не знаю...

– Можно справиться в администрации.

Он повернулся к Давиду: тот ничуть не изменился в лице, только на лбу выступила испарина.

– Назовите имя, а они вам скажут участок и номер могилы.

В голосе Давида он тоже не уловил никаких новых интонаций:

– Это девушка, которую я убил в прошлом году. Ее зовут Альберта Раделли.

Отрезок бульвара от арки Семпьоне до замка Сфорца знаменит тем, что по обеим сторонам его – даже если на часах всего десять утра – всегда стоят в полной боевой готовности женские фигурки, летом одетые, как правило, в короткие облегающие платьица. Этим дамочкам раздолье в вечной суете большого города, где не существует обывательских разграничений между ночью и днем и где в любой час от 00.00 до 24.00 любой гражданин, проезжающий мимо на машине, волен притормозить и вступить с ними в деловой контакт.

В то утро синяя «Джульетта» появилась справа от арки и слегка притормозила, когда девушка на пятом десятке, играющая роль несовершеннолетней поклонницы битлов, едва не бросилась под колеса; однако машина сделала мастерский вираж и вновь набрала скорость – не потому, что Давида Аузери не слишком вдохновил вид этой «юной» искательницы приключений, – наоборот, просто, как случалось с ним довольно часто, когда он бывал близок к желанной цели, какая-то неведомая сила подтолкнула его к бегству. Чуть подальше, из-за дерева, еще одна девица, на этот раз действительно юная (при всем желании ей нельзя было дать больше двадцати), замахала ему рукой, как будто они договорились подать документы о вступлении в брак. Эта небесная блондинка чем-то вообще напоминала подругу известного гангстера из голливудских лент, а еще больше – напудренную девочку в карнавальном костюме придворной дамы XVII века, девочку, которой нет дела до того, насколько этот наряд соответствовал исторической эпохе, ее занимают лишь веселые игры и множество сладостей, уготованных ей на детском празднике. Однако Давид Аузери испуганно шарахнулся и от блондинки, хотя его так и подмывало остановиться. Непонятный страх, всегда овладевавший им поначалу, проходил, только если девице все же удавалось втиснуться в машину.

Но в то утро ни одной из этих деловых женщин не удалось заловить в свои сети «Джульетту»: страх Давида был почему-то сильнее обычного. С тяжелым сердцем он доехал до центра, миновал форум Бонапарта, улицы Данте, Орефичи, промчался по Соборной площади, проспекту Витторио и площади Сан-Бабила, свернул на проспект Порта-Венеция; у него не было на утро никаких планов, кроме тех, что уже потерпели провал. Он выехал на площадь Кавур и решил зайти в бар «Алеманья» на улице Мандзони в надежде, что, удовлетворив один голод, позабудет про другой.

На улице Джардини он сразу нашел удобное место для стоянки: в августовскую жару большинство жителей считает город непригодным для обитания (непонятно только, чем лучше туманы, смог и слякоть). Вот и в «Алеманье» стойка длиной в несколько десятков метров, заваленная бутербродами с яйцом, икрой и семгой (а также две другие, с тортами и мороженым, по размерам же напоминающие Версаль или Тюильри), была почти целиком в его распоряжении, если не считать еще одного посетителя, который, как и он, плавился в свежем, едва ли не горном воздухе кондиционера, однако же совершенно неспособного справиться с духотой.